Вулканы над нами

Гватемала — страна маримбы, музыкального инструмента, происхождение которого неясно и уходит в глубокую древность. Маримба состоит из деки и нескольких тыкв разного размера. Нет такого места, где бы не играли на маримбе. Привесив маримбу за спину, музыкант идет на базар и стоит там все утро, отстукивая незатейливые мелодии из четырех или пяти нот. Когда он выбьется из сил, любой слушатель берет у него из рук молоточки и становится ему на смену. Этой музыке я внимал ежедневно, ее постоянно исполняли на улице у меня под окном; когда, думая спастись, я уходил в кантину, там меня встречали звуки маримбы. Играете вы на маримбе хорошо или дурно, не имеет никакого значения. На базаре вы можете увидеть, как музыкант одной рукой выбивает мелодию, а другой щупает рубашку у продавца, прочна ли ткань. Куда бы вы ни шли, всюду вас встречает маримба и кружок застывших слушателей; под конец мне стало казаться, что неутомимые и неустанные молоточки бьют не по клавиатуре инструмента, а по моим натянутым нервам.

Я был охвачен чувством, отдаленно напоминающим страх. Стараясь разобраться в своих ощущениях, я вспоминал рассказы о Гвадалупе знакомых плантаторов, которые приезжали сюда в старые времена в самое жаркое время года, чтобы немного отдышаться. Глотнув гвадалупского воздуха, приехавший обычно заявлял, что останется здесь до окончания своих дней. Немного спустя он начинал жаловаться на потерю аппетита и бессонницу, а потом заболевал таинственной, не имевшей никакого названия болезнью, не психической и не физической, свившей себе гнездо где-то на ничьей земле, между душой и телом. Часто эти недомогания пытаются объяснить значительной высотой Гвадалупы над уровнем моря, однако многие считают, что в самой атмосфере Гвадалупы есть нечто, что расшатывает нервную систему. На почтовых марках Гватемала обычно именуется «краем вечной весны». Но это не весна. В Гвадалупе нет даже сколько-нибудь ясно выраженного периода дождей. Вы попадаете в какую-то климатическую зыбь, вялую и нескончаемую летнюю пору. Деревья цветут и плодоносят и одновременно роняют пожелтевшие листья круглый год. Кровь европейца начинает жаждать смены времен года, незнаемой в этом печальном раю. В старые времена индейцев в городе было больше, чем ладино, и если белый человек был впечатлительным, его начинала преследовать мысль, что он одинок и покинут среди людей, объединенных в некое тайное сообщество и питающих безграничную злобу против всех тех, чье присутствие напоминает им об их рабском состоянии.

Элиот тоже стал менее жизнерадостным с того времени, как Эрнандес благополучно отбыл со своим блокнотом. Он частенько навещал меня, по-прежнему предупредительный и любезный, но по морщинам на его лбу я видел, что в его индейском городке дело идет не совсем гладко. Я подозревал с самого начала, хотя Элиот и хорохорился при Эрнандесе, что индейцы не столь послушны, как он старался это представить. Он усиленно расспрашивал меня, что я собираюсь делать с тринадцатью чиламами, которые скрылись, захватив оружие, и я отговаривался, как мог. Я пока что не видел, чтобы эти тринадцать индейцев угрожали тишине и порядку.

Войска вверенного мне округа состояли из кавалерийского взвода во главе с сержантом: все — ладино. Я не хотел пока что вмешиваться в их действия. Считалось, что кавалерийский взвод занят поисками тринадцати человек, скрывшихся с оружием. Они имели не больше шансов найти их, чем если бы искали тринадцать серн песочного цвета, затерявшихся в пустыне Сахаре. Ежеутренне они с важностью выезжали либо в джунгли, либо в нагорье. В первой же деревне, лежавшей на их пути, их встречал почтенный старшина, целовал им руку и подносил выдолбленную тыкву, наполненную агуардьенте. Во второй или третьей деревне, как я узнал позднее, они, как правило, спешивались, привязывали своих коней и ложились соснуть, пока не спадет жара.

К вечеру я обычно выходил на главную площадь к полицейским казармам и ждал, когда покажется сержант Кальмо во главе своего взвода и сделает мне доклад. Доклад был всегда один и тот же и начинался достойно и звучно:

«Hay tranquilidad» — царит тишина!

— Имею честь доложить, капитан, что везде царит тишина. Решительно ничего нового. В деревнях происшествий нет.

Взгляд у сержанта был остекленевший, но в седле он держался прямо. Правда, когда он спешивался, один из солдат поддерживал его под локоть.

Я очень привязался к этим кавалеристам.

Они принадлежали к особому малочисленному племени ладино. Все они были скотоводы — вакеро, как их называют в Гватемале, — и приехали сюда из скотоводческих районов, лежащих на тихоокеанском побережье страны.