Вулканы над нами

Подпала под аграрную реформу Вернера. Они предложили мне меньше двадцатой части того, что она стоит. Я отказался, и они обошлись без меня.

Гватемалец сочувственно пощелкал языком.

— Кто выгадал от реформы, так это Вернер. Захватил вашу землю, а денежки положил себе в карман. Очень грустно, что вы покидаете нашу страну. От вас, англичан, мы видели много добра. Вы культивируете землю. А наши люди — что скрывать — вытянут из земли все соки, а потом бросают ее. Нет, Вернер причинил много вреда.

Мой новый знакомый ненавидел Вернера.

Подобно большинству гватемальцев из имущего класса, он восхищался всем иностранным и был глубоко убежден в том, что его собственный народ ни на что не годится. После того как он обругал Вернера еще несколько раз, я понял, с кем имею дело. Передо мной был агент антивернеровской партии, вербующий рекрутов для армии вторжения и для начала прочесывающий тюрьмы. Мексиканские власти не предупредили его, что я задержан по маловажному поводу, и мне показалось, что он был несколько разочарован, когда узнал, что за мной не числится ни бандитизма, ни какого-либо иного серьезного преступления. Антивернеровцы предлагали мне все и не требовали ничего. Почти ничего. Офицерская должность в армии вторжения не так уж привлекала меня, но зато они предлагали освободить меня из тюрьмы и обещали вернуть мое поместье, мою финка. Финка? Ну, конечно, какой может быть разговор? Да и войны никакой не будет. Обычная прогулка, как все эти войны и государственные перевороты. «Куда ему сражаться с нами, когда у него нет ни авиации, ни танков, ни артиллерии? Сопротивления не будет. Мы с ним покончим за три дня. Не о чем даже говорить. Безделица. Пустяки».

Точно Так меня уговаривали, чтобы я согласился вывезти контрабандным путем из Мексики археологические ценности, — безделица, пустяки.

Но с другой стороны, положение мое было незавидным. Я сидел в мексиканской тюрьме, а это совсем не весело. Мексиканцы совершенствуют свою пенитенциарную систему. В первый же день, как только вы попадете в тюрьму, вас ставят на весы и потом взвешивают каждую неделю. Если вы худеете, к вам приходит психиатр и объясняет, как нужно перестроить психику, чтобы она не страдала от лишения свободы. Если вы продолжаете худеть, психиатр обижается на вас. В наиболее усовершенствованных мексиканских тюрьмах камеры устроены так, чтобы заключенный был уверен, что он находится в санатории. На стенках надписи, вселяющие бодрость духа, решеток не видно совсем. Новые правила, разрешающие женатому узнику регулярно сожительствовать со своей супругой, вызвали восторг у всех современных криминалистов. Это просвещенная система тюремного заключения породила некоторые неведомые ранее проблемы. Власти не знают, как уговорить людей, чтобы они не совершали преступлений в надежде попасть в тюрьму и отдохнуть там некоторое время за государственный счет (чего они на свободе позволить себе не могут). Немалый порок системы и тот, что выбраться из тюрьмы в Мексике, даже если вы задержаны по одному лишь подозрению, много труднее, чем в другой стране, где тюремная система не столь тяготеет к идеалу. Может пройти год, пока они подготовят ваше дело для передачи в суд; чтобы прекратить дело из-за отсутствия улик, им тоже нужен год. Тюремный персонал вежлив, даже, любезен, но туманная перспектива и бесконечные проволочки сильно действуют на нервы.

Гватемалец искусно играл на моем настроении. Он разгуливал по камере пружинистым шагом, ступая мягко, как пантера. Он открывал и закрывал краны в умывальнике, присвистывая от восхищения. Его накрахмаленная рубашка сверкала, как белки глаз у молодой негритянки.

— Беда в том, что они могут позабыть о вас начисто, — сказал он, как бы раздумывая. — Просидеть здесь всю жизнь — это совсем не весело.

Тюрьма делает человека пессимистом. Я готов был верить тому, что он говорит.

— Вы заявите им, что меняете свои показания, признаете себя виновным, — сказал он. — Мы уплатим за вас штраф, и вас приговорят к высылке из страны. Через три дня вы уедете.

Я видел, что он невысоко расценивает мои боевые качества; но я был как-никак ветераном войны и знал Гватемалу не хуже любого гватемальца. Он предложил мне сто долларов в неделю и пособие в пятьсот долларов при демобилизации (позднее я узнал, что это была ставка для южноамериканцев; европейцам и гражданам США платили вдвое больше). Через минуту мой приятель вручил мне какой-то бланк и предложил расписаться. Я все еще не мог решиться и попросил отсрочки, чтобы подумать. Он охотно согласился и сказал, что зайдет на следующий день. Когда дверь камеры захлопнулась за ним с холодным мелодичным звоном, мне стало не по себе. Я начал терзаться опасениями, что он раздумает и больше не придет. К вечеру я был вне себя от страха и даже не притронулся к бобам, которые принес мне на ужин мой симпатичный тюремщик.