Введение в чтение Гегеля

Мы видели, что вопрос о Мудреце может быть поставлен не только как вопрос факта, но и как вопрос права: можно усомниться в исходном положении Платона — Гегеля, т. е. в том, что человек и Самосознание — одно и то же и что Самосознание всегда стремится к возможно большему расширению. Конечно, дедукция «Феноменологии духа» не носит гипотетического характера. Ибо не подлежит сомнению, что Самосознание — это не произвольная «аксиома», которую можно принимать или не принимать, но бесспорный факт. Однако он может быть истолкован по-разному. Можно не соглашаться с тем, что в Самосознании проявляется «сущность» человека. Или, выражаясь попроще, не исключено, что Самосознание — это что-то вроде болезни, от которой человек должен и может излечиться, или что наряду с сознательными людьми есть люди несознательные, которые тем не менее также, хотя и по-другому, человечны. Так вот, если мы допускаем все это, мы отрицаем универсальность Мудрости. Из чего следует, что все три определения Мудреца перестают означать одно и то же.

Отрицание гегелевского отождествления удовлетворенности-совершенства с Самосознанием — вовсе не моя выдумка. Оно на самом деле имело место. Достаточно вспомнить индусских мыслителей, которые говорили, что человек приближается к совершенству-удовлетворенности, когда спит без сновидений, что совершенство-удовлетворенность достигнуты в абсолютной ночи «четвертого состояния» (ту- рия) Брахманов, или в буддийской Нирване, при полном отключении сознания. И вообще можно вспомнить о всех тех, кто ищет совершенства-удовлетворенности в абсолютном молчании, исключающем даже разговор с самим собой или с Богом. Напомним также о том «счастье», которое Ницше назвал «китайским», об идеале «гражданина» (совсем не гегелевском), который совсем «отупел» из-за того, что его благосостояние надежно обеспечено (ср.: la Gaya Scienza /Веселая наука, кн. I, 24).* Наконец, можно вспомнить и об идеале «спасительного экстаза» (бессознательного) эротического или эстетического характера, например экстаза музыкального.

Так вот, не приходится сомневаться в том, что многие обрели удовлетворение в отсутствие сознания, добровольно сохраняя такую себетождественность до самой смерти. И можно, если угодно, сказать, что они достигли «нравственного совершенства» вообще (или какого-то «нравственного совершенства»), потому что нашлись люди, для которых они стали образцом. [Слово «совершенство» здесь отчасти утрачивает свой смысл, потому что всеобщность идеала Мудреца уже не играет никакой роли. Впрочем, Ницше всерьез опасался того, что идеал, названный им «китайским», станет всеобщим. Что не так уж невероятно, а, напротив, вполне возможно, если этому не противиться. И тогда это будет совершенная удовлетворенность в собственном смысле слова].

Итак, все это факты, говорящие против Гегеля. И очевидно, что ему нечего возразить. Самое большее, что он может, это противопоставить фактическим примерам несознательных «Мудрецов» фактический пример Мудреца сознательного. Но что, если такого факта не было?.. В любом случае Гегель, по определению, не может отвергнуть, «обратить» несознательного «Мудреца». Он может его отвергнуть или «обратить» только посредством слова. Но начав разговаривать или слушать речь, этот «Мудрец» уже принимает гегелевский идеал. Если он действительно есть тот, кто он есть: несознательный «Мудрец», он откажется от всякого обсуждения. И тогда его можно будет опровергнуть только так, как «опровергают» что-то фактическое, вещь или животное, — уничтожая физически.

Конечно, Гегель мог бы сказать, что несознательный «Мудрец» — существо не вполне человеческое. Но такое утверждение было бы голословным. Таким образом: гегелевский идеал Мудрости — необходимость только для определенного человеческого типа, а именно, для тех, кто видит высшую ценность жизни в Самосознании; только такой человек может осуществить этот идеал.

Иными словами, платоновско-гегелевский идеал Мудрости значим лишь для Философа.