Введение в эстетику

Это равносильно принципиальному провозглашению следующего определения: «Я называю природой и естественным все то, что на самом деле является излюбленною натурою художников, и все те формы искусства, которые я лично предпочитаю. Я называю искусственными, неестественными все творения, принадлежащие школам и лицам, которые мне не нравятся».

Когда подобная эстетика логически последовательно проводит свои принципы, она совершенно отказывается делать выбор в живой действительности. Этот вывод ясно выражен в «эстетическом витализме» Гюйо и Габриэля Сеайля или в мистицизме Метерлинка и Бергсона. Этот крайний натурализм особенно подходит к современной немецкой сентименталистической школе, для которой всякая красота заключается в «символической симпатии», в общении существ через аффективную жизнь, в отождествлении воспринимающего субъекта с воспринимаемым объектом, в непереводимом Einfühlung[48].

Если такова на самом деле сущность прекрасного, то нет более надобности различать вещи в природе или даже так или иначе истолковывать ее, чтобы находить в ней объекты эстетического созерцания: все, что только выражает глубокое чувство, становится прекрасным, хотя бы само по себе было безобразным, – это чувство и есть сущность красоты. Достаточно, чтобы известное существо было правдивым, чтобы оно было глубоко самим собою, т. е. чтобы оно сообщало нам чувство интенсивной жизни: жизнь, разлитая во всей природе, сама по себе прекрасна. В этом смысле можно буквально сказать, что природа не знает безобразия.

Есть нечто более прекрасное, чем созерцание картин счастливой жизни: сама жизнь. Есть, равным образом, нечто более прекрасное, чем искусство: это – природа, вся природа.

Юлий Шульц от имени этой школы считает возможным принципиально утверждать, что «несравненно сильнейшее эстетическое наслаждение, по крайней мере для стоящего на уровне современной культуры германца, заключается в наслаждении, доставляемом ему свободной природой». Лишь экстаз, в который приводит нас музыка, в состоянии, по его мнению, выдержать сравнение с этим глубоким впечатлением, по крайней мере, у некоторых людей, так как на самом себе автор этого не замечает. Но если сущность произведений искусства заключается в том, чтобы превосходить друг друга по совершенству, то сущность природы, наоборот, в том, чтобы восхищать нас помимо всяких различений и оттенков ценности; как только мы начинаем различать явления природы по степени совершенства, как только мы вмешиваемся со своим суждением, прелесть ее нарушается, непосредственное созерцание исчезает.

Природа так хороша сама по себе, что ее имманентная красота допускает одно лишь существенное условие: чтобы никакое человеческое вмешательство не нарушило ее первоначального состояния.

Фехнер пытался показать, что тончайшая полоска дыма, едва мерцающий свет в окне, скромный уголок крыши, просвечивающий на фоне природной зелени или среди пустынной местности, сейчас же делают их гораздо более поэтичными. В другом смысле он даже говорит, что именно положительное чувство чего-то недостающего, желание непременно видеть следы человеческого жилья и грусть о том, что их нет, сообщают своеобразный живописный колорит песчаному берегу или мрачной пустыне, и, по своей привычке физика, он возвел это в «закон». Сам Рёскин, в своем утонченном оптимизме, признал, что геометрически правильные межи наших обработанных полей не только не вредят полевым пейзажам, но, наоборот, самой своей правильностью создают для нашего глаза восхитительный контраст с мягкой кривой линией холмов и необходимы для полной их гармонии.

Шульц настроен более мизантропически: по его мнению, мост всегда портит вид долины, самый красивый замок, воздвигнутый хотя бы величайшим архитектором Европы, по Шульцу, оскорбляет своим присутствием альпийский ландшафт. Всякое искусственное предприятие человека по отношению к природе – эстетическое святотатство. Если человек побеждает природу, то вине его нет искупления. Если же побежден человек, то Шульц его охотно прощает; так, например, руины на фоне зелени он допускает. Если, наконец, человек окончательно подчинен своей сопернице, то это служит новым мотивом для смирения: ветхая, покрытая мхом хижина в лесу не производит впечатления постороннего пятна, если она сливается с лесом.

Наконец, пред лицом девственной природы «стоящий на уровне современной культуры германец», кажется, чувствует себя всецело в своей жизненной стихии. Ничто больше не оскорбляет его эстетическое чувство, все прекрасно, ибо прекрасно самое чувство жизни и природы, безразлично, каковы они сами по себе. Выращенное в горшке растение может быть до известной степени красивым по своим контурам или краскам; пересаженное же в свою естественную среду, оно абсолютно прекрасно уже тем самым, что оно произрастает; оно не может не быть прекрасным, каковы бы ни были его формы и краски. Если никто еще не написал «Эстетики растительного царства», то не кроется ли причина этого в том, что здесь всякое различение ценностей было бы незаконным?