Введение в эстетику

Но понимать, любить (значит, и ненавидеть), – это и значит выбирать и исключать, предпочитать и презирать; наихудшие «профессора» ничего другого под суждением и не понимают, и мы сейчас увидим, что один из этих «профессоров» удовлетворяется при произнесении приговора еще меньшим – в области критики игнорирование или молчание представляют собою наиболее страшную оценку; кто заснет в театре, тот выскажет мнение, молчание критика – также мнение, лишь частое возвращение к произведению искусства является лучшей похвалой.

Эмиль Фаге, несмотря на весь эклектизм, сторонником которого он любит называть себя, достаточно систематически выразил истинный характер нормативной эстетики.

Несомненно, как писатель, привыкший к трудностям и оттенкам анализа, он придает лишь метафорическое и описательное значение так называемым объяснительным законам Тэна. Он склонен даже возвратиться от Тэна к Вилльмену, что, по многим основаниям, не может считаться прогрессом.

В самом деле он одобряет Вилльмена за то, что он установил между средой и художником отношения сосуществования, а не отношения причины к следствию; понятая таким образом критика не преследует цели объяснения, она лишь набрасывает картину: общая история – лишь рама для истории литературы, а эта последняя – лишь кайма для критики; но «нужно, чтобы первые две так и оставались рамой и каймой и такими именно и казались»[99].

Вот образчик метода, лишенного силы и жизненного нерва. Его эклектизм не мешает, по крайней мере, Фаге весьма ясно заметить, до какой степени судьба эстетической науки связана с судьбой всех моральных наук: кто отрицает одну из них, тот тем самым отрицает другие.

Величайшая заслуга Фаге заключается в решительном и связанном с весьма философской концепцией вещей утверждении существования относительной независимости и необходимым образом специфических свойств трех великих нормативных наук, присущих природе человеческого духа; эстетика является одною из них.

Красота, добро и истина, передавая приблизительно смысл его слов, обладают общими всем им чертами и чертами специфическими. Каждый из трех императивов представляется как абсолютное и безусловное величие. Все они говорят «нужно», но стоит их подвергнуть анализу, и они становятся просто убедительными: они приводят доводы. Принципиальная разница между ними лишь в том, что мораль сводится лишь к одному императиву – по Фаге, чести; истина и красота дают многие императивы, причем красота охотно ссылается для своего оправдания на благо и истину, а истина – на благо и красоту.

Таким образом, один моральный императив категоричен, другие гипотетичны. Не здесь место указывать, какие главнейшие условия определяют эстетическую ценность. Заметим, однако, что публичный успех составляет одно из условий. Этот двигатель многих видов человеческой деятельности играет не одинаковую роль в жизни художника и простого смертного. «Никто не презирает успех, но деловой человек удовлетворяется им, а художник – нет». Последнему нужно, кр оме того, чтобы его произведение пользовалось успехом в его собственных глазах, в его эстетическом сознании.

Впрочем, аудитория художника в известном смысле всегда менее многочисленна, чем аудитория моралиста или человека науки: искусство – роскошь, оно по самой природе своей аристократично. «Лишь меньшинство чувствует всегда потребность в созидании прекрасного. Большинство остается нечувствительным к императиву прекрасного в этой его форме. Оно благоволит к тем, кто творчески отзывчив на красоту, но оно не чувствует себя призванным следовать за ними. Заметьте, однако, что самое это благоволение толпы к художникам служит показателем коренящегося во всех умах сознания, что человечество призвано созидать прекрасное; все человечество реально – нет, но все человечество в лице тех, кто к этому способен и поэтому заслуживает почитания»[100].

Итак, мы всегда приходим к одному и тому же выводу: критика, несомненно, должна объяснять, но затем она должна судить, и судить, руководствуясь своими объяснениями. Впрочем, она вполне может также скрывать свои суждения под менее сухими и педантичными формами или, например, просто предоставить догадываться о своем суждении на основании выбора предпочитаемых ею произведений искусства; более или менее смягченная форма ничего не меняет в принципе. «Критика объясняет разные вещи, – говорит Фаге. – Но удовольствие, с каким она объясняет известные вещи, обнаруживает ее тайные тяготения. Понимать можно разные вещи, а предпочитать – одну».

Итак, существуют эстетические ценности, и, как обе другие ценности, они столько же социального свойства, сколько и индивидуального – вот чем может руководствоваться весь метод. Несомненно, найдется масса современных критиков, по существу вполне согласных с этими основными идеями.

II. Современные немецкие эстетики