Введение в философию

Что связи чувства или мысли с протяженным телом нельзя себе представить, это без сомнения справедливо. Но сделайте тот же опыт с непротяженной субстанцией; попробуйте воспроизвести перед собою наглядно представление, например, о Вавилонском столпотворении или о дарвинизме и его отношении к религии и морали на или в какой-нибудь непротяженной субстанции. Я думаю, вы почувствуете совершенно такую же невыполнимость. Быть может, скажут: отношение это, конечно, не наглядно ясно, а лишь мыслимо; непротяженная субстанция сама недоступна наглядному представлению. Ну, в таком случае мне очень хотелось бы знать, в чем же состоит мыслимое содержание этого субстанциального? В нематериальности и простоте? Но ведь это одни голые отрицания, нечто отклоняющие, но ничего не приписывающие положительно; из отрицаний нельзя создать чего-нибудь действительного. Или это содержание состоит именно в самом чувствовании или мышлении? Но ведь чувствование и мышление должны были бы быть простыми акциденциями, преходящей деятельностью душевной субстанции; мы же хотим знать, что она такое сама по себе. Или сущность субстанции состоит в ее акциденциях? Ну, в таком случае мы говорим одно и то же и стоим именно на том воззрении, что сущность души состоит в ее жизни, состоит в самих чувствах и мыслях. Или субстанциальное есть что-нибудь неизвестное, вечно остающееся за кулисами, не поддающееся определению ни при помощи созерцания, ни при помощи мышления, какая-нибудь «вещь в себе»? Тогда мне очень хотелось бы знать, что может сделать такое совершенно неизвестное нечто, чтобы вызвать к действительности чувства и мысли, если они сами по себе не могут быть действительны. Итак, мы останавливаемся на том, что мы знаем: душа есть множественность душевных явлений, связанная в сознании в единство неподдающимся дальнейшему определеннию образом; о чем-нибудь субстанциальном вне, позади, под представлениями и чувствами мы ничего не знаем и не можем сказать[38].

Нельзя допустить, чтобы таким соображением удалось убедить здравый человеческий рассудок и его метафизиков в излишестве душевной субстанции. Он будет продолжать говорить: но чувство не может все-таки ни существовать, ни быть мыслимо без кого-нибудь, кто его чувствует, равно как и представление предполагает субстанциальный субъект, который его имеет и представляет. И в этом он частью прав; он только неправильно понимает свое собственное требование и ищет для него невозможного и тщетного удовлетворения в субстанциальном. Настоящий смысл этого требования состоит в том, что представление или чувство никогда не встречается отдельно, а только в совокупной связи всей душевной жизни; здесь имеет оно свое место в действительности и принадлежит к ней, как необходимый в этой связи член. И нет ни малейшего препятствия к тому, чтобы, оставаясь при обыкновенном языке, говорить: душа имеет представления и мысли, в ней движутся чувства и стремления. Мы подразумеваем под этим то же, что фактически весь свет выражает этим: именно, что такие-то вот мысли и чувства выступают в такой-то определенной связи какой-нибудь индивидуальной душевной жизни и что их сознание включает в себя сознание этой связи. Точно так же решительно ничто не мешает сказать: душа по отношению к отдельным явлениям есть субстанция, производящая и носящая их; конечно, без этой целой душевной жизни это отдельное ощущение или представление и не существовало бы в действительности; целое является по отношению к отдельному так же и как нечто пребывающее. Если же думают, что еще и это целое нуждается опять-таки в носителе для своего прикрепления, в некоторой нематериальной и подобной точке субстанции, с тем чтобы не упасть в пустоту, то я отвечу вопросом: не нуждается ли и это субстанциальное в свою очередь в носителе? Кажется, очень и очень; как гербартовское «реальное» может утверждать себя в действительности, для меня всегда оставалось величайшей из загадок его метафизики. Если уж нужно найти «носителя» для душевной жизни, то его надо искать не в каком-нибудь изолированном инертном комочке действительности, который «полагают абсолютно», а в том объемлющем целом, из которого, на котором и в котором она существует: Бог есть субстанция и помимо Его нет никакой субстанции, в последнем и абсолютном смысле, – нет ничего, что может существовать и быть понимаемым само по себе. Те же, кто не может расстаться с душевным субстанциальным, должны были бы спросить себя: как им мыслить Бога? Так же как простую субстанцию, которая затем тоже имеет в какой-нибудь точке мира свое седалище, подобно тому, как душа имеет его в одной точке тела? Или же для существа Божия такое прицепление к «реальному» не составляет необходимости? Ну, в таком случае оно не нужно будет и для человеческой душевной жизни. К этому, впрочем, придется возвратиться впоследствии.