Введение в историческую уралистику

Ниже я в основном опираюсь на работы упомянутых здесь исследователей, хотя следует отметить, что время от времени разными авторами высказываются и иные точки зрения относительно локализации уральской и финно-угорской прародины (см., например, [László 1961; Мейнандер 1982; Nunez 1987; Makkay 1990; Sammalahti 1995]), как правило имеющие весьма слабое обоснование (чаще всего — чисто умозрительное или одностороннее, с особым акцентом на данные археологии, при этом археологический кругозор сочинителей этих гипотез, за исключением Дь. Ласло и К. Ф. Мейнандера, ограничен пределами Фенноскандии. Показательно, что К. Ф. Мейнанадер вынужден был в значительной мере пересмотреть свою точку зрения уже после минимального знакомства с восточноевропейскими археологическими материалами [Meinander 1984]. См. вполне достаточную и трезвую критику схем М. Нуньеса, например, в [Welinder 1989:88]; см. также ниже в V разделе о проблеме внешних связей уральского и индоевропейского праязыков и примечание 20). Вследствие этого не представляется целесообразным заниматься здесь их подробной критикой: достаточно сказать, что любая из этих гипотез оказывается абсолютно неспособной как-либо объяснить генезис самодийцев, обских угров (да и, в общем-то, пермян) и факт генетического родства финно-угорских и самодийских языков — этот вопрос чаще всего просто игнорируется их авторами; подобное было простительно для работ конца прошлого и начала нашего века (см. выше), но едва ли такой подход может рассматриваться всерьёз сегодня.

При определении прауральского экологического ареала с помощью метода лингвистической палеонтологии существенное значение имеют следующие реконструируемые для уральского праязыка названия деревьев:

— ПУ *kōse «ель, Picea» — дериваты корня представлены практически во всех уральских языках (удм. ki̮z «ель») [UEW:222], о древности корня свидетельствуют параллели в тунгусо-маньчжурских языках: ПТМ *kʼasi‑ «ель», которое можно считать уральским (раннепрасамодийским) заимствованием; в монгольских: мо. χusi «кедр», возможно — того же происхождения, и в тюркских: ПТю *kaδy «ель», являющееся, очевидно, заимствованием из прасамодийского [UEW:222; Хелимский 1983:8—9; Collinder 1965:142]. Ареал распространения ели в атлантикуме, как и в историческое время, был весьма широк, однако следует отметить, что в бореале (середина VIII—VII тыс. до н. э.) и в начале атлантикума отмечается значительное угнетение и даже исчезновение ели на территории центра европейской России (южная граница распространения в VIII — начале VI тыс. до н. э., по М. И. Нейштадту — линия, идущая от истоков Волги по водоразделу бассейнов Волги и Северной Двины [Нейштадт 1957:230—231]); на пыльцевых диаграммах болот Восточной Прибалтики и центра европейской России ель начинает играть заметную роль только во второй половине атлантикума — то есть, в период когда уральская праязыковая общность уже перестала существовать, в то время, как на Урале и в Западной Сибири пыльца ели присутствует в большом количестве и в отложениях раннего атлантикума [Хотинский 1977]. См. также ниже и рис. 7.

— ПУ *ńulkɜ «пихта, Abies» — дериваты имеются в марийском, пермских (удм. ńi̮l-pu), обско-угорских, селькупском, камасинском языках. О значимости пихты как одного из основных деревьев, издревле известных уральцам, свидетельствует, возможно, удм. ńules «лес», образованное от этого же уральского корня [UEW:327]; на древность корня указывает юкагирская параллель: юкаг. (Кол.) nolut «вид дерева» [Николаева 1988b:84]. По данным М. И. Нейштадта, вплоть до начала VI тыс. до н. э. сибирская пихта полностью отсутствовала западнее Урала, её постепенное продвижение в Европу началось лишь с VI тыс. до н. э., одновременно с максимальным расцветом её на Урале и в Западной Сибири; при этом в Восточной Европе ареал сибирской пихты достиг максимума (примерно до 42° вост. долг. на западе), по-видимому, лишь в позднейшее время; для эпохи же уральской и финно-угорской прародины вряд ли можно говорить о её распространении западнее верховьев Камы и Печоры [Нейштадт 1957:222—223].