Введение в медиологию

Столкнувшись с этим (образ стал расчетом, матрицей и уже не отпечатком; синтезом, а не хранилищем), медиолог продолжит оттачивать совершенство тяжеловесных машин, делающих возможным это испарение чувственного. Может быть, дело в чувствительности? Возможно, так как медиолог упорствует в (лже)наивной идее, согласно которой человек произошел больше от обезьяны [singe], чем от знака [signe] (в действительности, он их не противопоставляет). Медиолог упорствует и в том, что человек обязан своей человечностью прямохождению, а не какому-то символическому режиму (ноги освобождают рот). Этот антропологический background[219] играет решающую роль. Например, столкнувшись с седьмым искусством (после фотографии и перед телевидением), медиолог будет искать не энную систему знаков, кроющуюся под образами («язык кино»), но, прежде всего, некую отправную точку для взгляда из темного зала (которая способствует таинственным отношениям сакральной, неподвижной и безмолвной зачарованности цепочкой образов), аппарат растущей проекции (в противоположном смысле по сравнению с электронным вещанием), существующий во времени объект, гибкий и твердый, нитратный или же ацетатный носитель которого должен сохранять, контратипировать и, в конечном счете, восстанавливать кассу, поставленную посредине между тротуаром и кинозалом (кинематограф — это доходное удовольствие; желание, обостряемое тарифом) — словом, совокупность не языковых случайностей, которые обосновывают в едином целом всякое сообщение (вот этот определенный фильм), всякий код (кинематографический синтаксис) и медиум (кинотеатр), относительно которых семиолог избрал молчание, но без которых киносеанс, это коллективное зрелище, утрачивает вкус, запах и смысл, т. е. свое специфическое отличие в ряду визуальных искусств. Словом, медиолог будет мыслить скорее взгляд, нежели образ. Quid[220] кинообраза было неотделимым от его quomodo[221]; его собственное очарование — от совершенно тривиального, но чрезмерно определенного способа, каким он запечатлевается на наших сетчатках (таблицу см. ниже).

Почему мы не психологи?

Факты передачи амбивалентны. Они представляют собой коллективную динамику, однако сотканы из межиндивидуальных отношений, таких как влияние, убеждение, смена убеждений, конформизм, власть или же дорогая Тарду «зараза подражания». Может быть, эту область следует отдать именно социальной психологии? Ведь последняя, широко говоря, выбирает себе объектом явления, относящиеся к идеологии и коммуникации, в той самой степени, в какой в идеологии и коммуникации задействованы человеческие отношения — «отношения между индивидами, между индивидами и группами и между группами»[222]. Итак, мы не могли не встретить на пути эту переливающуюся разными цветами дисциплину (дисциплину для исследования и преподавания). С полным основанием социология отказывается от роли приложения к душе, подчинившейся in extremis[223] объективному детерминизму, выявленному ее старшими сестрами — социологией и политической экономией. Отнюдь не недооценивая остатки других дисциплин, эта интерпсихология стремится разместиться в средоточии социальных интеракций, подпитывающих разнообразные феномены мнения, верования и консенсуса, которые объединяются под именем «идеологии». Отвергая упрощенческое отделение индивидуального от коллективного и психического от социального, социальная психология задается целью анализировать неразличимое с помощью должным образом контролируемых экспериментов. Мы можем лишь примкнуть к нашей начальной гипотезе, согласно которой отношения субъекта к объекту проходят через другой субъект (именно этого недоставало схеме бихевиоризма «стимул/реакция»). К несчастью, в социальной психологии как будто предана забвению взаимность (отношения субъекта к субъекту проходят через объект). Праксиса (воздействия человека на другого человека) не бывает без технэ (воздействия человека на вещи). Этот недочет придает неумолимо менталистский оборот «психосоциальному» подходу.