Введение в общую культурно-историческую психологию

Чаадаев далеко не единственный пример русского молчания. В чем дело? Как мне кажется, ответ нужно искать в общественной психологии того сообщества, из которого выходили эти образованные русские люди. Это были очень состоятельные люди, которым было дело до своих целей и задач. До развлечений европейских ученых им просто не было дела. Они вовсе не были ленивы или неспособны излагать свои мысли. Вряд ли можно обвинить в этом Пушкина. Но он «говорил А. О. Смирновой, что Чаадаев хотел вдолбить мне в голову Локка» (Там же, с. 11). Они были настолько богаты, что могли позволить себе нанять европейского профессора в гувернанты своим детям. Отсюда их презрение к профессиональным занятиям наукой. Когда же в России появляется так называемая «разночинная интеллигенция», она, естественно, начинает с отрицания ценностей «отцов», то есть с отрицания тех нравственных основ общества, из которых исходила аристократия. Как ни странно, но внешней основой для отрицания нравственных начал общества была избрана только зарождавшаяся в середине века «положительная» наука, то есть естественнонаучная парадигма.

Иными словами, в России вопрос о том, каким путем развиваться науке, неожиданно оказался вопросом политическим, расколовшим общество снизу доверху и приведшим к революции! И хотя это было лишь внешней оберткой для скрытых общественных и экономических противоречий, с психологической стороны революция и естественнонаучный метод для России не отделимы. Хотя все могло сложиться и наоборот. Как бы там ни было, но именно это объясняет, почему ученые, придерживавшиеся культурно-исторической парадигмы, затравливались в России конца прошлого века и замалчивались в веке этом.

В России идеи «второй психологии» начинают развиваться в сороковых годах прошлого века в виде интереса к народной психологии. Как считается, этот интерес «был явлением, рожденным в XIX в. общим ходом развития романтизма» (Будилова, с. 113). Однако нельзя не учитывать и вполне официальную идею «народности», которая считалась одним из столпов русского общества с самого начала прошлого века.

Интерес этот в России возникает не случайно. С XVIII века экспедициями Академии наук собираются разнообразнейшие материалы о народах Севера и Сибири. В 1845 году учреждается Императорское Русское Географическое общество, где эти материалы и должны были изучаться и разрабатываться. Одной из основных задач РГО было – изучение русского крестьянства для решения вопроса о крепостном праве. Однако, это потребовало углубления и усиления научной работы.

Был создан Этнографический отдел РГО, который возглавил академик К.М.Бэр (1792–1876). Бэр «по основной своей специальности был естествоиспытателем; его труды относятся главным образом к области эмбриологии, но он принадлежит к числу тех натуралистов, которые не замыкались в рамках своей дисциплины, но стремились объединить ее со всем кругом наук о человеке и природе. Параллельно представителям гуманитарных наук, стремившимся к сближению с естественно-историческими науками, Бэр искал связи с науками гуманитарными. Эти тенденции станут очень распространенными в западной науке 60-х годов, Бэр их отчетливо формулировал еще в 40-х годах» (Азадовский, с.4).

Толчок изучению народной психологии Бэр дал в своем выступлении на собрании РГО 6 марта 1846 года. Как пишет об этом исследователь: «На одном из первых заседаний общества К.М.Бэр в своей речи «Об этнографических исследованиях вообще и в России в особенности» сказал, что одной из задач этих исследований является изучение способов жизни, умственных способностей народа, нравов, религии, предрассудков, языка, сказок, песен, музыки» (Будилова, с. 114). Как видите, в его речи собственно психологическое еще не выделено из общеэтнографического. Это будет сделано чуть позже Надеждиным. Однако прежде, чем перейти к нему, я бы хотел привести начало этой речи Бэра, потому что оно не только чрезвычайно интересно, но и показательно с точки зрения культурно-исторической парадигмы.

«Если б богатый человек, желая оставить прочный памятник своей любви к наукам в России, спросил меня, что ему сделать для этого, – я отвечал бы: доставьте возможность исследованием России в течение нескольких лет составить полное этнографическое описание нынешнего населения ее и дайте средства издать подобное описание. Этим вы оставите по себе сочинение, которое никогда не может быть изменено и улучшено и с коим будут справляться самые отдаленные потомки, так как ныне мы сведений в творениях Геродота и вообще в первых литературных произведениях народов.<…>

Запасы для работ этнографических уменьшаются с каждым днем вследствие распространяющегося просвещения, которое сглаживает различия племен. Народы исчезают и остаются одни имена их. История открытия Сибири показала много имен народов, которые уже не существуют. Некоторые племена близки к уничтожению <…>.