Введение в общую культурно-историческую психологию

«Правда, первичные языки с психологическим содержанием, какое они представляли, исчезли для науки, и никто, конечно, не станет теперь вместе с древней филологией гоняться за ними. Но что между идиомами (наречиями), знание которых возможно для нас, одни более других сохранили следы тех законов, которые действовали в пору рождения языка, – это уж не гипотеза, а факт очевидный. Так как произвол не мог иметь никакого места в изобретении и образовании языка, то поэтому не существует между нашими самыми испорченными идиомами ни одного, который бы не имел прямого генеалогического отношения к какому-либо из языков, коими говорили праотцы рода человеческого» (Там же). «Было бы нелепостью пытаться отыскать следы первобытного мира сквозь сеть преобразований, которою укрыты многие языки, сквозь бесчисленные силы смешений, встречаемых местами и в народах, и в идиомах. Но есть языки, сохранившиеся вследствие большей устойчивости органов, языки с менее переменчивым механизмом, которыми говорят народы, находящиеся почти в неподвижном состоянии. Эти языки существуют и теперь как бы свидетелями, поспешим оговориться, не какого-либо общепервобытного языка или одного какого-нибудь первобытного языка, но первобытных процессов, с помощью которых человек успел придать своей мысли внешнее, общественное выражение» (Там же, с.453).

Вот теперь можно перейти к тому, с чего русские исследователи обычно начинают историю зарубежной этнопсихологии. Так называемое движение Völkerpsychologie.

«Идеи Дж. С.Милля наряду с идеями В. фон Гумбольдта, – пишет Коул, – были подхвачены двумя немецкими учеными, Морицем Лазарусом и Хейманном Штейнталем. В 1860 г. М. Лазарус и Х. Штейнталь начали издавать “Журнал культурной психологии и филологии” <…>, объявив его форумом для согласования естественных и культурно-исторических наук.

<…> Страницы их журнала заполняли статьи ведущих ученых – историков, филологов, антропологов – того времени. Эти статьи анализировали язык <…>, миф (“О связи мифа и религии”) и другие явления культуры (системы счисления, поговорки, календари, народную медицину и так далее). Все это было направлено на объяснение различий в “духе народов”, так, чтобы это объяснение было одновременно и научным, и историчным» (Коул, с.40).

По поводу их понимания «духа народа» биограф В. Гумбольдта Г. Рамишвили писал: «Основатели журнала “Психология народов” Лацарус и Штейнталь прибегли к авторитету Гумбольдта для построения новой дисциплины (Völkerpsychologie); но психология народов, как известно, не смогла четко отграничить свой объект от позитивистски настроенной эмпирической психологии, и поэтому гумбольдтовские термины “дух” и “дух народа” в их толковании скорее являются “психикой” говорящих индивидов, нежели величиной, имеющей социологическое измерение.

Отрицательное отношение к слову “дух” (Geist) в послегумбольдтовскую эпоху позитивизма, а также использование авторитета Гумбольдта в самых ранних проектах построения психологии народов, где за исходное принималось смутное представление о субстанциальности “духа народа”, не только отталкивало исследователей от проблем, связанных с этим понятием, но и отбивало охоту к изучению наследия Гумбольдта» (Рамишвили, с.10).

Сквозь оценку Рамишвили того, что было сделано Штейнталем и Лацарусом, так и видится предостерегающий пальчик «дяденьки» из сообщества чистых ученых, который, видимо, уже в конце XIX века пугнул неразумных детишек-психологов, чтобы они ни в позитивизм, ни в субстанциональность «духа народа» гулять не ходили, и тем отбил охоту изучать и Гумбольдта заодно с психологией народов.

Однако мне тут кое-что непонятно. Очень даже вероятно, что Лацарус со Штейнталем и не поняли Гумбольдта. Не могу судить определенно. Но зато знаю со слов того же доктора филологических наук Рамишвили, что при этом они смогли разбудить интерес и создали новое поле исследований для огромного числа ученых. Поэтому я усматриваю некоторое противоречие в словах Рамишвили, которые привожу ниже:

«Несостоятельна также традиция психологического толкования (Гумбольдта – А. Ш.), берущая свое начало в комментариях Х. Штейнталя к тексту Гумбольдта. Штейнталь ставит в один ряд понятия: внутренняя форма – значение – представление (языковое понятие) – слово. Исходными являются психические представления, которые (полученные путем чувственного восприятия) закрепляются в языковых значениях и воспроизводятся в речевом употреблении.

Такой психологизированный и атомистический подход, оказавший сильное влияние на последующие поколения не только в Германии, но и далеко за ее пределами (В примечании: Гумбольдтианские идеи в интерпретации Штейнталя нашли свое распространение не только в Европе и России, но и в Латинской Америке. – А. Ш.), отвлекал внимание лингвистов от задач, поставленных Гумбольдтом перед теоретическим языкознанием» (Рамишвили, с.21).