Введение в современное православное богословие

Не только в осенений себя крестным знамением, но также на богослужении, в литургических текстах, православный христианин «опытно познает» христологию в качестве всеопределяющего православного учения. Евхаристические молитвы (в первую очередь молитвы анафоры ев. Василия Великого), Никео-Цареградский символ веры и все богатое наследие литургической поэзии, произносимые на каждой Божественной Литургии и на других богослужениях, – вот что вновь и вновь возвращает православного христианина к содержанию христологической веры. В так называемых богородичнах представлены попытки развернуть догматическое учение о воплощении Бога во Христе. При этом жанр литургической поэзии не препятствует включению в песнопения догматических формулировок, иногда и весьма горячо оспариваемых. В литургической поэзии встречаются такие понятия, как Ипостась, Сущность и Единосущность, что совсем не уменьшает ее художественной ценности и верующими воспринимается как нечто совершенно естественное. Вот почему православный христианин почти ежедневно вновь переживает христологическое учение и постигает его на опыте.

Заслуживают внимания также смещения акцентов в восточной христологии по сравнению с западной, даже если ни одна из сторон и не считает их основанием для церковного разделения. В своей книге «Восточные церкви» Фридрих Гейлер говорит о присутствии в православном богословии хотя и не догматического, но все же подспудного «монофизитства»[231]. Правда, о «монофизитстве» в восточном богословии можно говорить лишь в том случае, если усматривать в западном – несторианство (опять-таки не догматическое, но представленное в тенденции). И снова эта характерная черта православного богословия сопряжена с его установкой на церковный опыт. В богослужении Христос опытно познается как Прославленный, как Грядущий, и Сей вознесенный и вновь грядущий Господь – это не только истинный Бог, но и истинный человек, сквозь человеческую природу Которого слава Божества сияет неприкровенно, словно во время Преображения. Она сияет настолько неприкровенно, насколько, согласно тропарю и кондаку праздника Преображения, ее могут воспринять видящие Его[232]. Уже по этой причине в православном богословии – прежде всего, однако, в православном благочестии – Божественность Христа подчеркнута сильнее, чем Его человеческая природа.

Одновременно в христологии заметен феномен, который мы уже наблюдали при изложении учения о Пресвятой Троице, а именно: православное богословское мышление отправляется не от непознаваемых, безличных природ, но от познаваемого в опыте Лица, от Ипостаси. Христос постигается опытно, не как Божественная и человеческая природа, а как вочеловечившееся Лицо, как Ипостась. В трудном противостоянии «монофизитству»[233] – одновременно, однако, восприняв ряд важнейших богословских позиций критиков определений Халкидонского собора – византийское богословие разработало учение о во-ипостасности[234] и соответственно пришло (согласно точному выражению о. Георгия Флоровского[235]) к асимметричной христологии – асимметричной потому, что человеческая природа Христа «конкретизировалась, или персонифицировалась, независимо от Логоса», так как «во Христе нет двух субъектов»[236], так как Бог во Христе не принимал человека, а стал во Христе человеком.

Халкидонский собор не смог до конца прояснить все вопросы. Прежде всего, формулировка из Tomos Leonis (Послания Льва Великого, папы Римского, Флавиану) сопряжена с трудностями для богословия, ориентированного на опытную познаваемость Лица, – она вызвала протест «монофизитской» партии, которая выступила против суждения: «Каждая из обеих природ совершает в общности с другой свойственное ей»[237]. В этой фразе природы выступают как субъект, а не как одно Лицо, состоящее из двух природ. В контексте ороса эта фраза, правда, изложена не так остро, потому что было стремление однозначно согласовать этот орос с богословием ев. Кирилла Александрийского[238]. Если не обращать внимания на общий контекст, а интерпретировать определение с точки зрения богословия Льва Великого[239], как такое обычно бывало раньше, тогда формулировка, согласно которой своеобразие каждой отдельной природы «сочетается в одно Лицо и в одну Ипостась»[240], действительно напоминает несторианство. Термин «природа», как он понимается в богословии древних Церквей Востока, ближе подходит к понятию «ипостась», чем в богословии отцов Халкидонского собора.