Введите обвиняемых

– Вы думали, Генрих будет неистовствовать, как Эдгар Миролюбивый, ища, в кого бы вонзить копье? – Они обмениваются улыбками, вспоминая ужин в Вулфхолле. – А он спокоен. Словно знал. Давно, в глубине души. Король у себя, пожелал остаться один.

Один: а с кем ему быть? Теперь вы не найдете в покоях Доброго Норриса, шепчущего слова утешения. Норрис был хранителем королевского кошелька, а ныне кошелек пуст, королевские денежки раскатились по большаку. Струны ангельских арф лопнули, какофония оглушает; шнурок от кошелька срезан, швы разошлись, шелковые ленты разорваны, в прорехи виден срам.

Он возникает на пороге, Генрих скашивает глаза, вяло произносит:

– Сухарь, входите и садитесь.

Генрих знаком отпускает мнущихся у двери слуг, сам наливает вино, говорит:

– Племянник расскажет вам, что случилось на турнире. Славный малый Ричард, не правда ли? – Взгляд короля блуждает. – Сам я не выступал. Она вела себя как обычно: сидела среди фрейлин, невозмутимая и надменная, любезничала с джентльменами, то с одним, то с другим. – Генрих хихикает фальшиво, невпопад. – Вела беседы.

Затем начались поединки, герольды выкликали верховых рыцарей. Генри Норрису не везло. Его лошадь испугалась, застыла, потом начала брыкаться, пытаясь сбросить седока. (Лошади подводят. Оруженосцы подводят. Нервы подводят.) Генрих через слугу предложил Норрису отступить: замена найдется, одна из оседланных лошадей, которых держат наготове, если государю в последнюю минуту захочется выйти в круг.

– Обычная вежливость, – объясняет Генрих, ерзая в кресле. Словно оправдывается.

Он кивает: разумеется, сэр. Неясно, вернулся ли Норрис на арену. После полудня Ричард Кромвель протиснулся сквозь толпу на галерее, стал на колено перед королем и наклонился к монаршему уху.

– Ричард рассказал, этот музыкант, Марк, во всем признался. Сам? Ваш племянник ответил: никто его не неволил. Ни один волосок не упал с его головы.

А мне теперь придется сжечь крылья из павлиньих перьев, думает он.

– Потом… – Внезапно король замирает, словно лошадь под Норрисом, и – больше ни слова.

Нужды нет: он, Кромвель, уже знает, что было дальше. Выслушав Ричарда, король встал, слуги забегали. «Найдите Генри Норриса, – велел Генрих пажу, – скажите, что я скачу в Уайтхолл. Он едет со мной».

Король ничего не объясняет, никого не ждет, не разговаривает с королевой. Мчится, покрывая милю за милей, Норрис скачет сзади, озадаченный, от страха еле держится в седле.

– Я предъявил ему обвинение, – говорит Генрих. – Рассказал о признании мальчишки, Марка, но он упрямо твердил, что невиновен. – И снова тот же фальшивый, неприятный смешок. – Позднее его допросил господин казначей. Норрис признался, что любит ее. Однако, когда Фиц обвинил его в прелюбодеянии, в том, что желал моей смерти и хотел жениться на моей вдове, Норрис сказал: нет, нет и еще раз нет. Расспросите его, Кромвель, но не забудьте повторить то, что я сказал ему на пути в Уайтхолл. Я готов проявить милосердие, если он признается и назовет имена остальных.

– Марк Смитон назвал имена.

– Ему я не доверяю! – презрительно бросает Генрих. – Что значат слова какого-то скрипача по сравнению с жизнью тех, кого я числил своими друзьями? Мне нужны доказательства. Посмотрим, что запоют фрейлины, когда Анна окажется за решеткой.

– Их признаний будет более чем достаточно, сэр. Вам известны имена. Позвольте мне арестовать подозреваемых.

Однако разум Генриха блуждает в иных сферах.

– Кромвель, что заставляет женщину искать в постели утех, противных естеству? Предлагать себя то так, то эдак? Где она этого набралась?

Тут есть один ответ. Опыт, сэр. Прихоти мужчин и ее собственные желания. Но едва ли Генрих нуждается в ответе.

– Есть единственный способ, благоприятствующий зачатию, – рассуждает Генрих. – Мужчина сверху. Святая церковь одобряет такие сношения в разрешенные дни. Некоторые священники утверждают, что каким бы тяжким грехом ни являлось совокупление между братом и сестрой, еще хуже, когда женщина находится сверху или когда мужчина входит в женщину по-собачьи. Из-за этих непотребств и иных, которые не стану называть, был разрушен Содом. Христиане, предающиеся им, не избегнут Божьего гнева. Откуда женщине, если ее воспитали не в доме терпимости, знать о таких богомерзких делах?

– Женщины обсуждают их между собой, – говорит он. – Как и мужчины.

– Но почтенной, набожной матроне, чья обязанность – производить на свет потомство?

– Возможно, она хочет пробудить чувственность мужа, сэр. Чтобы отвадить его от Пэрис-гарден и других нехороших мест. Или если они прожили вместе много лет.

– Три года! Разве это много?

– Нет, сэр.

– И даже того меньше.

На мгновение король забывает, что говорит о себе, а не об умозрительном богобоязненном англичанине, лесничем или пахаре.

– Но откуда ей знать? – не унимается Генрих. – Откуда ей знать, что` мужчине по нраву?