Вверяю сердце бурям

А когда предоставилась возможность, Абдуазал успел вполголоса на ухо намекнуть Мергену, кого он заподозрил в Баба-Калане. Дервиш на это, презрительно оттопырив нижнюю губу, заметил: «До чего же вы, уважаемый хаджи Абдуазал, предались земным делам. В самом возвышенном вы узреваете козни и интриги. Поверьте, сей юноша — мой мюрид. Клянусь! На вашу голову падут самые ужасные заклятия пророка нашего, если вы осмелитесь возвести на столь благородного юношу напраслину. И тогда — трижды клянусь: «'Гааля, аввля, мааля!» — от вашего звания хаджи не останется и дыма...

Но все к лучшему. Дарвазабон Абдуазал выдал себя, свои замыслы. Он показал, кто он таков на самом деле и чего от него можно ждать.

Во всяком случае Мерген приказал себе быть настороже. Удача до поры до времени сопутствовала ему. Вовремя удалось посвятить дарвазабона в звание хаджи. Почтеннейший Абдуазал вышагивал по привратницкой фазаньим петухом, пыжась ох спеси и самодовольства. А через дверку, в которую, согнувшись, вышел сию минуту Баба-Калан, уже доносились возбужденные голоса. Кто-то спорил и бранился последними словами.

Суматошно было перед воротами дворца на пыльной площади. Под низкими ветвями карагачей вечерние тени гонялись за суетившимися всадниками.

Один из них вдруг осадил коня так резко, что копыта коня вонзились в пухлый слой пыли, и целое облако, позолоченное закатными лучами, пробившимися сквозь листву, окутало и лошадь и верхового. Всадник грубо заорал на подвернувшегося Баба-Калана:

— Эй, порождение человеческое! Куда прешь? Коня напугал, болван!

Занятый своими мыслями, Баба-Калан' рассеянно и сердито глянул на всадника и усмехнулся: больно шутовски выглядел тот в своем, зеленого сукна, мундире, в каких-то чудных серебряных -эполетах, аксельбантах, пышных галунах. Из-под мундира вылезали белые бязевые штаны-кальсоны, на ногах болтались узбекские кавуши с зелеными задниками, а на голове высился кое-как намотанный гигантский тюрбан.

Достаточно поболтался Баба-Калан по Бухаре и ее окрестностям, и ему не стоило особого труда догадаться, что перед ним один из эмирских ясаулов-палванов, которых эмир облачал для внушения страха людям в старые, изрядно поношенные царские офицерские мундиры. И, конечно, Баба-Калану, хотя бы из простой осторожности, следовало почтительнейше поклониться и освободить дорогу. Но он этого не сделал, и был тут же огрет по плечам камчой.

— Эй, — сжимая кулаки, закричал Баба-Калан. — Меня даже в детстве не били! Убери камчу! Не видишь — идет почтенный мусульманин? Прогуливается по базару, приценивается к товару.

Разглядев сквозь метавшуюся перед глазами пыль, что Баба-Калан одет пристойно, даже богато и вообще имеет достойный вид солидного прасола — скототорговца, офицер-палван тоже несколько поостыл и уже не так грубо спросил:

— Ты кто!?

— Мусульманин.

— Говори имя!

— Я сказал — мусульманин.

За эмирскими стражниками из пыли вынырнули тени чалмоносцев с берданками.

— Говори! Эй, бейте его, пока душа держится. У меня быстро признается.

— Только суньтесь!

Баба-Калан прислонился к дувалу и вдруг выдернул один из шестов, поддерживающих у чайханы камышовую кровлю. Она затрещала и покосилась. Столб пыли и мусора поднялся вверх от рухнувшей кровли.

— Эй!

Мерген буквально вытолкнул дарвазабона Абдуаза-ла через дверку со словами:

«Освободи юношу от стеснения, иначе оборвутся стебли дружеских отношений!»

Дарвазабон выскочил очень охотно. Быть может, ему не терпелось выступить на площади в роли уважаемого хаджи.

— Стой! Куда лезешь?! — заорал он. — Что за шум перед священными вратами обители халифа! Прекрати!

— Прочь с дороги!

— Не ори! Не видишь, кто я? Если хоть одно слово сойдет с моих уст — с уст Абдуазала-хаджи, пеняй на себя. Берегись!

— Ого! Абдуазал, вы уже стали хаджи! Когда вы успели сходить в хадж, в Мекку! Ха-ха!

— О, живой, посмотри, ведь ты мертв! Ты губишь свою жизнь в разврате и насилии. Несчастный! И ты смеешь! Да я тебе в отцы гожусь!

— В преисподнюю такого отца — лизоблюда и прихвостня. Убирайтесь в свою привратницкую. Берегитесь! Полные гнева красные дьяволы идут, скачут, надвигаются. Слышишь, стреляют. Прочь с дороги!

И, забыв обо всем, забыв о Баба-Калане, эмирский офицер поднял коня на дыбы и с гиканьем умчался с площади. За ним со страшными воплями, поднимая тучу пыли, проскакали всадники.

Но дело было сделано. Заступничество новоявленного хаджи избавило Баба-Калана от крупных неприятностей, а может быть, и от гибели. Палваны и ширбачи рыскали в окрестностях Ситоре-и-Мохасса, чтобы вылавливать всяких там подозрительных, и попади Баба-Калан в лапы стражников эмира, ему бы не сдобровать.

Ночь приходит в Бухару внезапно. Тьма опускается так быстро, что базарчи едва успевают убраться с дворцовой площади со своим немудреным товаром.