Вверяю сердце бурям

— Мне начальник разведки Баба-Калан разрешил.

Баба-Калан ревностно опекает свою смелую сестру.

Вопрос о поездке Наргис в стан Абдукагара был решен, но срок выезда в Карнап на переговоры с Абдукагаром не был назначен. Баба-Калан еще ночью уехал искать штаб корпуса и вряд ли вернется к вечеру.

Но Наргис не рассказывает Хабибуллину о том, что Баба-Калан разрешил Наргис участвовать в разведывательных и фуражированных рейдах, он ни разу нё допускал, чтобы сестра отправлялась в степь одна, без надежного прикрытия. Хабибуллин же здесь, в дивизионе, только второй день и порядков здешних просто не знает. Он робко бормочет:

— Что скажут... Молодая... э... и едет одна.

— Я служу... я не в женском пансионе, а в кавалерийской части Красной Армии. А наш дивизион не, гарем эмира, и вы не придверник гарема...

Наргис дерзит. Под диковатым взглядом глаз Наргис молодой командир стушевывается и краснеет. Но он свои права знает и остается непреклонным. В отсутствие начальника он не разрешает Наргис отправиться в разведку.

Впрочем, разговор состоялся до ее поездки.

И вот Наргис в пути.

Степь в здешних краях ровная-преровная. На серой ровности ни одного приметного овражка, ни одной сколько-нибудь заметной рытвины. За зелеными, почти черными кустиками янтака и ползком незамеченная не проползешь. А что говорить про столь приметного на желтом фоне горизонта всадника.

Небо в зените не голубое, не синее, а свинцово-серое, пышет жаром и зноем прямо в лицо вместе с терпкими запахами полыни и каленой глины. А там, где небосвод упирается в край земли, возникают из серо-желтой мари такие же серо-желтые адыры — невысокие холмы, и на них плоскокрышие кишлачные домики, тоже серые. Кишлак даже не стоит, а вроде плывет и, кажется, что под него можно спокойно заехать вон к тем, появившимся неведомо откуда чуть маячившим голубым куполам, хорошо видным даже отсюда.

Жаром пышет степь в лицо. Но смуглая розовость щек и матовая белизна открытого лба Наргис не боится солнца. Прелесть красоты горянки вышла из раскаленного жерла тандыра — хлебной печи, из пышущих жаром скал ущелий, из пучин огненных гармсилей. Нежную на вид кожу ее выдубили джинны песчаных верхушек барханов, курящихся на горячем ветру. Что для Наргис какие-то ветры степей и пустынь? Она красива в своем красноармейском шлеме. Ей очень к лицу кавалерийская гимнастерка цвета хаки.

И притаившийся за низкой оплывшей глиняной стенкой степного колодца чабан шепчет себе при виде девушки-всадника:

«О пери! Настоящая пери!»

Он настолько поражен, что не пытается убежать и, когда к нему вплотную подъезжает Наргис, даже не спрашивает, куда это направляется на своем коне-ветерке волшебное видение пустыни.

Черным листком, сорванным с карагача, маячит в небе; беркут. Он парит в вздымающихся вверх струйках горячего воздуха. Беркут не видит на земле дичи... Все притаились в своих норках. И, паря в выси, беркут застыл и, кажется, что он дремлет.

А в степи — тоже беркуты... Вон они в синих чалмах в развалинах одинокой глинобитной мазанки, притулившейся к обочине степной дороги. Но больше всего чалм в старинном, из плоских жженых кирпичей и полуобрушенных арок огромном караван-сарае, возникшем перед разведчицей, словно из подземных недр на лысом холме.

Наргис узнает караван-сарай. Это Карнап. Эти арки, эти стены из плоских кирпичей штукатурили и обновляли каждую весну, когда в Карнап соизволял приезжать их высочество эмир Сеид Алимхан с женами, чтобы принимать серные ванны в здешних источниках.

У Наргис возникают воспоминания, тягостные, тоскливые. Сколько долгих, тягучих месяцев она томилась здесь взаперти, сколько пережила! У нее и сейчас вдруг заныло сердце. Ведь сколько раз до ее ушей долетал слух, что эмир едет в Карнап, чтобы, наконец, устроить той и жениться на ней. Сколько раз по ночам она в бессоннице переживала во всех подробностях предстоящую встречу с ним!.. До боли она сжимала рукоятку кинжала. О, тогда она верила в то, что месть свершится... Но эмир не приехал в Карнап...

А потом? Путешествие в Бухару. Дворец Ситоре-и-Мохасса.

Гладкий лоб Наргис рассекает вдруг вертикальная морщинка...

А сейчас надо думать о другом.

Не прячутся ли в развалинах враги? Не слишком ли опрометчиво забралась она так далеко! Вдруг успеют напасть на нее. Но в глубине души шевелится мысль:

«Не посмеют! Я парламентер. И я все же считаюсь женой эмира. Для них я жена халифа... А у нас на Востоке!.. О!.. Они не посмеют!»

И все же эта поездка — отчаянный поступок. И как мог ее толкнуть на такое дело ее мудрый отец Сахиб Джелял. Нет, он не мог послать ее на верную гибель.

Так и знала! Вон черные фигурки высыпали из развалин. И что-то поблескивает. Дула винтовок! А вдруг начнут стрелять? Мурашки побежали по спине. Рука невольно тянет повод...

Назад. Но, конечно, поздно...

Басмачи — болваны. Что им стоит! Крикнуть бы надо... Далеко. А в кармане платок не белый, а темномалиновый. Слишком стремительно собралась она в эту поездку. Не подготовилась. Не подумала даже о клочке белой ткани. Не попросила прикрытия. И Хабибуллина не послушала.