Вверх за тишиной

Утром не успела к председателю зайти. Забежала после фермы домой — скот выгнать, а корова лежит. Глаза мутные. Пришлось звать ветеринара — и только днем разыскала председателя в конторе.

— Лексей Иваныч! Обещал насчет Сергея Иваныча.

— Ох, Таисия… И зачем тебе справка? Зачем? Куда ты поедешь? Невестка тебя и на порог не пустит. Она, как Леонид помер, и не показывалась. И писем не шлет. Не шлет ведь?

— Лексей Иваныч! Лексей Иваныч! — тянула свою песню Таисья.

— О-ох, привязалась. Вот управимся, тогда поговорим, когда…

— Ну я пошла, Лексей Иваныч.

— Погоди-ка, на праздник-то пригласишь, что ли?

— Милости прошу, Лексей Иваныч. Пиво-то свое я нынче не варивала, а присыплюсь к Бусыревым. У них и кадка большая. А у меня-то все развалилось, все.

— Ну-ну, ладно… Приду.

— Лексей Иваныч, гармоню захватите.

— Без гармони-то не пустишь?

— Не пущу, Лексей Иваныч. И Марью Саввишну милости прошу. У нас старухи какие соберутся. Выпьем по стакашку с чайком, так нам и хватит. Мы, старухи-то, и расшутимся…

— Эх, Таисья, может отпустить тебя, что ли? — вдруг крикнул Лексей Иваныч.

Но тут забрякал телефон. Лексей Иваныч заревел в трубку:

— А-а! Что? 25 процентов. Что? А-а-а! Что? А-а-а! 25 процентов. — И стал Лексей Иваныч костенеть и уже глаза заводить. Но успел крикнуть. — Ты иди, Таисья, не мешайся здесь… 25… 25 процентов… А-а-а-а-а!

* * *

Праздник шел своим чередом. Вся деревня была пьяна. На берегу реки еще недавно горели костры, мужики варили пиво. И текло тонкой струйкой из кадок в долбленые корыта черно-золотое сусло. На гнутых крюках покачивались под ветром прокопченные котлы с пивом. Хорошо пахло хлебом. Драк не было. И только в первый же день пожарный инспектор упился. Ходил от дома к дому, весь красный, как огонь, и предупреждал:

— Дурачье! Дурачье! Сгорите все. Я сам подожгу. Сам…

Но его быстро уложили спать.

* * *

— А гайтан какой, серебряный, неношеный?

— Не идет ли? Не идет ли?

— А я и не увижу. А и мала.

— Надо бы на угорышек встать. На угорышек.

— А я туфельки скину, да на перстики.

— А я в Раменье работала. Так там глухомань. Ох, глухомань. В люльке качаются, так уж в лапотках.

— А у меня лапотки и матка-то не нашивала. Вся в туфельках, да в сапожках.

— А в Раменье-то глухомань. Ох, глухомань.

— Иде-ет! Иде-ет наш светик, наш соколик ясный.

— Лексей Иваныч, Марья Саввишна, милости просим!

— Таисья, подноси!

Таисья, раскрасневшаяся от угара, от праздника и от вина, легко понесла на вытянутой руке маленький подносик с двумя стаканами.

— Ну, с праздником! Будемте здоровы!

И все пошли в дом. Взялись за угощение. А Таисья обносила.

— Лексей Иваныч! Ради праздничка! Лексей Иваны-ыч!

Говорят, что милый мой
Горькой водочки не пье-е-ет,
Посмотрела в воскресенье
На черемуху полез!

— О-о-о! Лексей Иваныч! Рыбничку, рыбничку!

— Мясо вкусное.

— Ешьте на здоровье, Лексей Иваныч, я корову зарезала. Корова у меня приболела.

— Лексей Иваныч, сыграйте. А ты, Таисья, спой, спой нескладухи.

— Это верно, Таисья, — сказал Лексей Иваныч. — Потешь. Нескладухи твои хороши.

И все пьяно закричали:

— Потешь, Таисья! Потешь! Потешь!

— Ну, чего там… — Таисья поставила на стол черный подносик, украшенный алыми розами. Взяла сама стакан с водкой, глотком выпила и вскрикнула:

За-адушевная товарочка,
Пойду-ка удавлю-ю-юсь.
Ну, кому какое дело,
Только шея затрущи-и-ит…

* * *

На пятый день праздника деревня закурилась от вина и пива. Низко, как перед грозой, залетали с того на этот берег да обратно, да над деревней, да над взбугренным полем пьяные чайки. И они лаяли по-собачьи, как чужие лаяли по-собачьи на людей. А на земле две вести обходили дома. Первую весточку принесла почтальонша с газетой. Корреспондент из района написал: «Пьяный разгул в деревне Озерки. Бородатые мужики ходят вдоль реки и кидают в деревянные кадки камни для крепости». И, конечно, у нас удивлялись: «Как же так? Крепость, выходит, не от хмеля — о-о! А от камней. Ну да. А-а-а! Только как же теперь сусло греть? Как же греть без горячих камней? Ведь кадка-то у нас деревянная. На огонь не поставишь. На огонь не поставишь — о-о-о!»

А другую весть принес дед Митрий Григорьевич. Он хотел зайти к председателю сельсовета Сергею Иванычу, да того дома не оказалось, и пошел ковыль-ковыль — на своей убитой ножке к своему другу, такому же старику, Федору. Он нес чайник с бражкой. Калека несчастный, не заметил, как текла из носика чайника желтой струйкой бражка.

Федор сидел на лавке подле окна в праздничной белой, в черную клетку, рубахе. Рядом с ним по полу ползал Володя с такой же почти, как у деда, белой головой. Федор тихонько Володю уговаривал:

— Седанка придет, Володе тпруте принесет. Седанка придет…

Дедушка Митрий Григорьевич приковылял к окну, крикнул:

— Слышал, Федор, покойники погост огородили! Только с угора к речке что и осталось не огорожено.

— Что?

— Говорю, покойники подсобили, огородились. Ефим Синица, вот неугомонный.