Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя

Мы боимся боли. Мы боимся унижения. Боимся неудачи и боимся успеха. Мы боимся остаться в одиночестве и боимся привязаться к кому-то. Мы боимся прислушаться к своему сердцу. Мы боимся быть несчастными – и слишком счастливыми (в таких снах нас неизбежно карают за наше счастье). Мы боимся, что родители нас не примут, и боимся сами принять самих себя. Мы боимся болезней и удачи. Мы боимся своей зависти и того, что на нас свалится слишком многое. Мы боимся надеяться на что-то, чего можем никогда не достигнуть. Мы боимся перемен и боимся их отсутствия. Мы боимся, что что-то случится с нашими детьми, с работой. Мы боимся невозможности все контролировать и собственной власти. Мы боимся того, как мало проживем и как долго будем мертвы. (Мы боимся, что после смерти наши жизни не будут иметь значения.) Мы боимся нести ответственность за свои жизни.

Иногда нужно время, чтобы признать свои страхи, особенно наедине с собой.

Я заметила, что сны могут предшествовать самопознанию – быть своего рода пред-исповедью. Что-то внутри выходит на поверхность, но не полностью. Пациентке снится, что она лежит в кровати, обнимаясь с соседкой по комнате; поначалу она думает, что это символизирует их крепкую дружбу, но потом понимает, что ее привлекают женщины. Другому мужчине снится один и тот же сон – о том, что его остановили за превышение скорости на трассе; видя его целый год, он признает, что десятилетиями мошенничал с налогами – ставя себя выше правил, – и это может вскрыться.

Я работаю с Уэнделлом уже в течение нескольких месяцев, когда сон пациентки о ее однокласснице просачивается в мой. Я в торговом центре, перебираю вешалки с платьями, когда рядом появляется Бойфренд. Выясняется, что он покупает своей новой подруге подарок на день рождения.

– Ого, и сколько ей исполняется? – спрашиваю я во сне.

– Пятьдесят, – отвечает он. Сначала я испытываю мелочное облегчение: ей не банальные двадцать пять, она даже старше меня. В этом есть смысл. Бойфренд не хотел, чтобы в доме были дети, и она достаточно стара, чтобы ее отпрыски уже учились в колледже. Мы с Бойфрендом мило беседуем – по-дружески, невинно, – пока я случайно не ловлю свое отражение в зеркале магазина. И оттуда на меня смотрит пожилая леди – ей хорошо за семьдесят, может быть, даже восемьдесят. Получается, что пятидесятилетняя пассия Бойфренда в действительности на десятки лет моложе меня.

– Ты уже написала книгу? – спрашивает Бойфренд.

– Какую книгу? – говорю я, разглядывая в зеркале свои губы, сморщенные, как чернослив.

– Книгу о своей смерти, – буднично отвечает он.

А после этого я слышу звонок будильника. Весь день, слушая истории снов своих пациентов, я не могу перестать думать о своем. Он преследует меня.

Он преследует меня, потому что это моя пред-исповедь.

20 Первая исповедь

Позволю себе на минутку уйти в оборону: понимаете, когда я говорила Уэнделлу, что вплоть до момента расставания все было хорошо, я говорила абсолютную правду. Или, если быть точной, мое понимание правды. То, что я хотела назвать правдой.

А теперь выключаем оборону: я лгала.

Я не рассказала Уэнделлу, что должна писать книгу – и что процесс движется не слишком хорошо. Под «не слишком хорошо» я подразумеваю, что даже не начала ее писать. Это бы не было проблемой, если бы я не была связана контрактом: по закону я должна либо все-таки закончить книгу, либо вернуть аванс, которого на моем банковском счете уже не было. Но даже если бы я вернула деньги, проблема никуда не девалась, потому что я не только психотерапевт, но и писатель – это не просто то, что я делаю, это то, кто я есть. Если я не могу писать, важная часть меня растворяется. И если я не сдам эту книгу, мой агент скажет, что у меня больше не появится шанс написать другую.

Не то чтобы я совсем потеряла способность писать. Все то время, что я должна была работать над книгой, я строчила удивительно остроумные и кокетливые письма Бойфренду, постоянно говоря друзьям, родственникам и даже самому Бойфренду, что занята написанием книги. Я как будто стала игроманом, который каждое утро надевает костюм, целует жену на прощание, а потом отправляется в казино вместо офиса.

Я намеревалась рассказать Уэнделлу об этой ситуации, но была настолько сосредоточена на последствиях расставания, что возможности не было.

Разумеется, это очередная ложь.

Я не говорила Уэнделлу о книге-которая-никак-не-пишется, потому что всякий раз при мыслях о ней на меня накатывала паника, ужас, сожаление и стыд. Как только эта ситуация всплывала в моей голове (то есть всегда; как писал Фицджеральд, «в подлинных потемках души всегда три часа утра, изо дня в день»), мой желудок сжимался, и я ощущала себя парализованной. Затем я начала обдумывать каждое плохое решение, принятое на разных развилках судьбы, потому что была убеждена: я оказалась в такой ситуации из-за одного из самых плохих решений в своей жизни.