Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя

Может казаться логичным, что если вы идентифицируете себя с пациенткой, то работа движется легче, потому что вы интуитивно ее понимаете. Но во многих смыслах подобная идентификация лишь усложняет задачу. Я должна быть максимально бдительной на наших сессиях, чтобы быть уверенной, что вижу в Шарлотте отдельную личность, а не младшую версию себя, в которую можно вернуться и все исправить. Мне сложнее, чем с другими пациентами, удержаться от соблазна вклиниться и подвести ее к сути, когда она ерзает в кресле, рассказывает несвязную историю и заканчивает требованием, закамуфлированным под вопрос: «Разве мой менеджер поступает разумно?» или «Можете поверить, что моя соседка это сказала?»

Однако в свои двадцать пять Шарлотта испытывает боль, а не сожаление. У нее, в отличие от меня, не было кризиса среднего возраста. Она, в отличие от Риты, не навредила своим детям и не вышла замуж за абьюзера. Время на ее стороне, если использовать его с умом.

Шарлотта не считала себя зависимой, когда впервые пришла с жалобами на депрессию и тревожность. Она пила, по ее настойчивым убеждениям, «пару бокалов вина» каждый вечер, чтобы «расслабиться». (Я немедленно воспользовалась стандартным психотерапевтическим подсчетом, срабатывающим всякий раз, когда кто-то защищается, говоря об алкоголе или наркотиках в своей жизни: о каком бы количестве ни шла речь, удвой его.)

В итоге я узнала, что Шарлотта каждый вечер выпивает примерно три четверти бутылки вина, перед которой иногда еще идет коктейль (или два). Она говорила, что никогда не выпивает днем («кроме выходных, – добавляла она, – потому что хештег бранч») и редко появляется пьяной на людях, выработав за многие годы устойчивость к алкоголю, но иногда ей трудно вспомнить происходившие события и детали на следующий день после употребления спиртного.

Она не видела ничего необычного в своих «дружеских пьянках»; куда больше ее волновала ее «настоящая» зависимость, изводящая ее все сильнее с каждой неделей терапии: я. По ее словам, будь у нее возможность, она бы ходила на психотерапию каждый день.

Каждую неделю, когда я говорю, что наше время вышло, Шарлотта драматично вздыхает и удивленно восклицает: «Правда? Вы серьезно?» Потом она медленно, пока я встаю и открываю дверь, по очереди собирает разложенные вещи: солнечные очки, телефон, бутылку с водой, резинку для волос – часто забывая что-то, за чем ей придется вернуться.

– Видите, – говорит она, когда я предполагаю, что «забытые» вещи – это ее способ не уходить с сессии. – Я зависима от психотерапии.

Она предпочитает использовать общий термин «психотерапия» вместо более личного «вы».

Но как бы ей ни хотелось оставаться, психотерапия – идеальная установка для кого-то вроде Шарлотты, человека, который жаждет человеческого контакта, но также избегает его. Наши отношения – идеальная комбинации близости и дистанции: она может стать ближе ко мне, но не слишком, потому что через час, нравится ей это или нет, она уходит домой. В течение недели происходит то же самое: она может открыться, но не слишком, присылая мне по почте прочитанные статьи, или пару строчек о случившемся между сессиями («Мама звонила и орала как чокнутая, но я не сорвалась в ответ»), или фото разных вещей, которые она сочла занятными (номерной знак с надписью 4EVJUNG[21] – не снятый, я надеюсь, когда она находилась за рулем в состоянии алкогольного опьянения).

Когда я пытаюсь поговорить об этом во время сессии, Шарлотта отмахивается. «Да я просто подумала, что это забавно», – сказала она о номерном знаке. Когда она прислала статью об эпидемии одиночества в своей возрастной группе, я спросила, как это отзывается в ней. «Никак, честно говоря, – ответила она с озадаченным выражением лица. – Я просто подумала, что это представляет культурный интерес».

Конечно, пациенты вспоминают о своих психотерапевтах между сессиями, но для Шарлотты это означало не столько стабильную связь, сколько потерю контроля. Что, если она слишком полагается на меня?

Чтобы справиться с этим страхом, она уже дважды бросала психотерапию и возвращалась, не в силах держаться подальше от того, что называла своим «исправлением». Оба раза она уходила без предупреждения.

В первый раз она объявила на сессии, что ей «нужно все бросить, и единственный способ это сделать – уйти быстро». Потом она в прямом смысле вскочила и выбежала из кабинета. (Я знала, что что-то не так, когда она не разложила содержимое своей сумочки по подлокотникам и оставила плед на кресле.) Два месяца спустя она спросила, можно ли ей вернуться «на одну сессию», чтобы обсудить проблемы с кузиной, но когда она пришла, стало ясно, что ее депрессия вернулась, так что Шарлотта осталась на три месяца. Как только ей стало получше и появились некоторые положительные изменения, за час до одной из сессий она прислала мне на почту письмо с объяснениями, что ей раз и навсегда нужно завязать.

В смысле, с психотерапией. Пить она продолжила.