Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

— Точно не надо ей позвонить?

— Не-е-е-т. Просто оденьте меня. И ни в какую больницу я не поеду.

Мы помогаем ему снова встать и стоять прямо. Я вытираю ему ноги и интимные места.

— А теперь куда, Реджи?

— Вон на то кресло.

— На кресло-кровать?

Он кивает. Мы оборачиваем полотенце вокруг талии Реджи и сажаем его на сиденье для душа. Он обхватывает ладонями бедро и отрывает безжизненную левую ногу от пола. Я наклоняюсь и продеваю его щиколотку в штанину трусов. Реджи таким же образом поднимает правую ногу, и я продеваю ее в другую штанину. Я подбираю штанины пижамы так, что получается некое подобие восьмерки, и мы повторяем процесс, хотя сейчас это сделать сложнее. Затем мы поднимаем Реджи в вертикальное положение и подтягиваем резинку трусов и пижамных штанов до талии. Но когда мы убираем руки, одежда сразу сваливается на щиколотки и приземляется двумя кучками в лужу на полу.

— Ой! Прости, пожалуйста.

Я опускаюсь к ногам Реджи, подхватываю одежду и пытаюсь подтянуть ее обратно, но резинке не на чем удержаться, он слишком худой. В каком-то смысле это кажется еще более унизительным, чем раньше, как будто мы по-школьному подшутили над ним. Я подтягиваю штаны вверх, собираю ткань в кулак у талии Реджи и держу штаны, чтобы они опять не свалились.

— Мне правда очень жаль. Сейчас принесем сухую одежду.

— Забудьте.

— Нет, правда, они же все мокрые.

— Все нормально. Так всегда бывает.

— Точно?

— Вон там сбоку лежат булавки. Соцработники их там оставляют. Это каждый раз бывает.

И действительно, у раковины я обнаруживаю пару огромных английских булавок. Мой напарник поддерживает Реджи в вертикальном положении, а я собираю в горсть большой кусок пижамной ткани, складываю ее гармошкой и закрепляю булавкой. Теперь у Реджи что-то вроде укороченных брюк. Они похожи на заклинивший полуоткрытый зонтик: отвороты болтаются над щиколотками, на бедрах штанины пузырятся, а на высоте пупка снова сужаются в узкую петлю. Они выглядят, как парусиновый мешок, которому не хватает желудочного бандажа, зловещее напоминание, как сильно болезнь отрезала Реджи от окружающего мира.

Я могу себе представить, что Реджи стильно одевался. Может быть, ухлестывал за женщинами. Может быть, иногда влипал в неприятности, выпивал в барах за углом, играл в местных клубах. А сейчас его жизнь свелась к тому, что два посторонних человека одевают его в обноски прежнего «я», старшего брата, которого он никогда не догонит, потому что не растет, а сохнет, держится на английских булавках и не может самостоятельно помыться.

Наверняка для такого человека, как Реджи, больнее всего отказываться от самолюбия. Малейшее желание гордиться своей внешностью приносится в жертву всепобеждающему стремлению к практичности; о моде и собственных предпочтениях можно даже не думать; а тело, которое раньше давало окружающим представление о внутреннем мире хозяина, сводится лишь к физиологическим функциям. Тело уже не свидетельствует о жизненной силе или самодисциплине, даже не об обжорстве или лени; не демонстрирует сексуальность, силу или стиль, успех или позор. Теперь оно — просто предмет, который падает, и тогда его нужно поднимать; испытывает голод, и его нужно кормить; аппарат, который испытывает холод и нуждается в обогреве, пачкается и нуждается в мытье — причем наиболее удобным способом.

Лучшее, что мы можем сделать, — это укутать плечи Реджи, похожие на вешалку для пальто, в изображение Боба Марли с гигантским косяком, а затем помочь Реджи вскарабкаться обратно в кресло и отвезти в прихожую.

— Сколько времени?

— Четверть двенадцатого.

— Знаете, что? Отвезите меня в кровать. Я на сегодня все.

Так что мы катим Реджи к кровати, помогаем ему встать, повернуться, сесть и лечь на бок. Мы возвращаем медальон ему на шею, укрываем его одеялом и выключаем свет.

Мы не проводили экстренного лечения. Не решали медицинских загадок. Не предотвратили катастрофу. Но я давно не чувствовал себя таким нужным.

— Спасибо, парни. Вы были на высоте.

— Да ну, пустяки.

— Вот что еще: можете по пути к двери…

— Да?

— Можете включить вон то радио?

— Да, конечно.

Обиженная женщина украшает пол скорой

Никто не хочет прослыть размазней. В большинстве сфер существует некая профессиональная гордость, но на плодородной почве экстренной медицины она разрастается до религиозного убеждения. Всего за несколько месяцев работы в новом качестве я уже успел это понять.

«Не позволяй над собой издеваться. Один раз проявишь слабость — и тебе сядут на голову».

Такой совет мне дали перед первым вызовом. Сначала я не очень хорошо понял, к кому конкретно это относится: к пациентам? Диспетчеру на радиосвязи? Другим водителям на дороге? Судя по всему, у моего наставника был зуб на каждую из этих групп, поэтому уточнить было трудно, а спрашивать я стеснялся.