Выбор Донбасса

Юрий. Дым, огонь, обломки самолета, вперемешку с обугленными телами…

Профессор. Было там что–нибудь, что показалось вам странным?

Юрий. Да. Тела. Как восковые, трудно было представить, что всего лишь два часа назад это были живые люди…. У меня было ощущение, что они пролежали длительное время в морозильной камере.

Профессор. Что еще?

Юрий. На трехстах переломанных, разорванных человеческих тел, не было… ни одной–единственной капли крови.

Профессор. Сколько вы сделали снимков?

Юрий. Около четырехсот.

Профессор. Но другие журналисты тоже ведь видели это и снимали? Почему же они молчат об этих странностях?

Юрий. Нет, они этого не снимали. Их, вместе с ОБСЕ, держали на дороге, за оцеплением. На снимках в СМИ трупов почти нет…

Профессор. Но комиссия по «Боингу»? Она же видела…

Юрий. Вы отлично знаете, что комиссию по «Боингу» две недели держали в Киеве, пока ваша артиллерия обрабатывала место падения, плюс там прошли сильные дожди.

Профессор. Почему ваши снимки до сих пор не опубликованы? Вы не честолюбивы? Вам не нужны сенсации?

Юрий. Когда мы возвращались в Донецк — нас обстреляли, водитель был убит, а меня спас фотоаппарат, пуля попала в него. Я цел, но снимки пропали.

Профессор. Я бы вам рекомендовал говорить мне правду. Вы живы — пока представляете для меня интерес.

Юрий. Ну а почему же я не сделал попытки их опубликовать? Я похож на идиота?

Профессор смотрит внимательно на Юрия. 

Профессор. Вы — везунчик, Анри: вы мне — пока — интересны.

Профессор встает со стула, подходит к двери, открывает ее.

За дверью ждет Ирокез.

Профессор. Уведи.

Юрий, тяжело опираясь на костыли, выходит из комнаты.

Профессор долго смотрит ему вслед…

Подвал — ночь

Пленники спят на полу.

Юрий полулежит, облокотившись спиной на стену.

Гремят замки, тяжелая, металлическая дверь подвала со скрежетом открывается, входит вечно усмехающийся Ирокез, в одной руке — автомат, в другой — стул.

Оглядев всех пленных, он ставит стул у стены.

На пороге появляется Профессор с бутылкой «Кока–колы» в руках. он задерживается у входа, оглядывает помещение, морщится, тонкие ноздри его вздрагивают.

Профессор. Тут же нечем дышать. (Охране, в коридор.) Оставьте дверь открытой, пусть сюда воздух немножко войдет.

Проходит, садится на стул, ставит «Кока–колу» на пол.

(Юрию.) Решил посмотреть, Анри, как вы тут устроились. Все нормально, жалоб нет?

Юрий. Всё замечательно.

Профессор. С воздухом, со свежим, у вас паршиво. (Сочувственно.) У вас там, уже, поди, плеврит начался? По дыханию вижу… (Обводит взглядом всех обитателей камеры.) Я, вообще, всех вижу. Вот ты…

Тычет пальцем в Митю — юного ополченца, лет восемнадцати, испуганно съежившегося в углу подвала.

…Живешь с мамкой, отец бросил вас давно, восемь классов кое–как осилил, потом ПТУ… Где я ошибся?

Митя (ошарашенно). Нигде… всё так… с мамкой… бросил… ПТУ…

Профессор. Много наших убил?

Митя. Я? Никого! Я только неделю, как в ополчение вступил! Я на блокпосту стоял, у себя в Харцызске!

Профессор. На какой улице живешь?

Митя. На этой… на Есенина.

Профессор. Сергея?

Митя. Че Сергея?..

Профессор. Сергея Есенина улица? — спрашиваю.

Митя. А–а–а… наверно.

Профессор. Уф–ф–ф!! (Юрию.) Вот, за них… (кивает на пленных) ты воевать пришел? (Снова смотрит на Митю.) Мамку как звать?

Митя. Ульяна…

Профессор. Телефон мамкин давай, позвоню, скажу, чтоб приезжала, забирала тебя, дурака… (Ирокезу) Запиши.

Митя. Щас… Это… 645–01–83.

Профессор встает со стула, идет к двери.

У двери, останавливается, оборачивается к Юрию.

Профессор. Устал всю ночь с твоей женой по скайпу разговаривать. Смешная она у тебя. Плачет!

Юрий, дернувшись, подается вперед, тут же морщится от резкой боли в груди.

Профессор выходит. Ирокез все с той же ухмылкой выносит стул в коридор. Лязг, грохот задвигающейся двери и замков.

Курахово. Подвал — ночь