Выбор Донбасса

Семерка. Ну, я не знаю. Но пока он был у нас — я его опекал, не давал издеваться над ним. Ребята хотели его пристрелить. А я не дал. Я же понимаю — иностранец, журналист. Я его кормил, воды давал. Потом его разведчики увезли.

Багира. А вот ваш Майор говорит, что француз еле живой был. Его били и пытали. Кому верить?

Семерка. Ну… не знаю… это когда его брали, кто–то из ребят перестарался. Но потом я ему помогал…

Начштаба. Ладно. Проверим. Если всё так — подумаем о твоем обмене. (Багире.) Уведите.

Семерка, затем Багира выходят из кабинета, где их ждут два ополченца с автоматами.

Барс. Про «крысу» — похоже на правду…

Курахово. Комната — день

В комнате, у окна, со стаканом колы стоит Профессор.

За столом с блюдом, полным фруктов, на стуле сидит Юрий.

Профессор. Что мне с тобой делать, Анри? Я ночь не спал — всё знакомился с твоими последними записками. Извини, что без разрешения.

Профессор достает из ящика стола небольшую записную книжку.

Юрий дергается, хватается рукой за карман.

(Читает.) …Конечно же, они оставались карателями, бандеровцами, украми, врагами — да, все так. Но у этих, внезапно приблизившихся врагов, в отличие от тех, прежних — сливавшихся в одну безликую толпу, скандирующую «Героям — слава!» — начали вдруг проступать лица, глаза, голоса, улыбки. У них были такие же, как и у ополченцев позывные — «Марк», «Артист», «Котик», «Седой»… И пробитый пулей орден Красной Звезды убитого ополченца вдруг рифмовался с залитым кровью орденом Красного Знамени смертельно раненого нацгвардейца — оба ордена были за Афган… (Юрию.) Чуть слезу из меня не вышиб… Я люблю — и ценю — талантливых людей. Если бы мы встретились года два назад — мы бы могли стать друзьями, мы сидели бы где–нибудь в кафе, и разговаривали о Блоке и Гумилеве, о Ходасевиче и Георгии Ив'aновом… Но — мы встретились здесь. И живым я тебя отпустить не могу. У тебя есть только один выход: договориться со мной… Для начала, тебе придется признать, что все, что ты писал раньше — ты писал по указке из Москвы…

Юрий машет отрицательно головой.

Хорошо… Напиши сам, что хочешь. Вот, возьми за основу хоть этот текст. Развей его, опиши то, что ты здесь увидел, что в тебе изменилось… Обещаю, что я ничего не уберу и опубликую.

Юрий. Заманчиво… Только… для того, чтобы написать что–то сто2ящее, нужно быть… свободным. А я… ничего хорошего, за что потом бы мне не было стыдно, в таком состоянии написать не смогу… Как на Кавказе говорят: «Орел в неволе размножаться не может».

Профессор. Ну что ж. Ты выбрал. «Орел»… с куриной жопой. Ты надеешься, что Франция тебя выкупит? Что ж, это будет им стоить о–очень дорого: уж я сделаю из тебя опаснейшего интернационального террориста! Я еще и французское гражданство за тебя с них стребую! Но им нужно очень поторопиться: я–то могу ждать, но у тебя времени нет. А если все–таки тебе повезет, и ты доживешь до этого, то знай, что как бы и где бы ты ни прятался — я однажды появлюсь под твоим окном — и в твоей талантливой башке появится маленькое, аккуратное отверстие. И я тебе обещаю, что не доверю это никому другому — я сделаю это сам! Впрочем, будем реалистами: ты сдохнешь через несколько дней! Тебя и бить не надо — ты сам с твоими ребрами задохнешься в подвале. Ты думаешь, что умрешь героем? Что останутся твои стихи, которые войдут в школьные хрестоматии? Я же вижу, как ты смотришь на меня, как пытаешься запомнить каждое мое слово, ты уже видишь книгу, которую напишешь «про следователя–садиста и несломавшегося поэта»! (Заводится.) Хрен ты что напишешь! Да про тебя вообще никто не вспомнит! Тебя забудут! Я уж позабочусь! Вся информация о тебе будет стерта, ни один поисковик не ответит на запрос с твоим именем. Тебя никто не вспомнит! Тебя никогда не было! (Кивает Ирокезу.) Уведи.

Курахово. Подвал — ночь

В камере — яркий свет.

Пленные — Шахтер, Митя, Белобрысый и Невысокий — спят.

Миро (шепотом.) Юрка, спишь?

Юрий. Нет.

Миро. Профессор предложил мне пойти к ним в нацгвардию. Говорит, что для меня это единственная возможность сохранить себе жизнь.

Юрий. Ну?

Миро. А кто же тебе ногу будет перевязывать?

Юрий переводит взгляд на спящих ополченцев и успевает заметить устремленный на них с Миро внимательный взгляд Мити. В следующую секунду Митя уже «спит».