Выбор Донбасса

Покоя тем и мира, кто ушел.

Мы встретимся. Все будет хорошо.

* * *

В гильзу от АГС помещается 20 грамм

в данном случае — виски. Мы пьем без звона,

ветер с востока хлопает дверью балкона.

Пьем за тех, кто более не придет к нам.

Пьем за любовь, за свою мирную жизнь,

за наше большое будущее, поскольку все мы

относительно молоды;

                        неубедительнейшим «держись»

пытаемся поддержать друг друга на время.

Сентябрь начался, с востока идет гроза,

молчат минометы, автоматы притихли даже.

Один комроты, смотря на меня, сказал,

что мечтает увидеть женщину не в камуфляже.

Здесь земля отверженных,

                                   нам уже от нее не деться,

ветер степной пахнет смертью, мятой и медом.

Мы пьем за любовь, за правду,

                                   за счастливое детство,

пьем не чокаясь из гильз от гранатомета.

* * *

Хороших новостей больше не будет.

Хорошие новости отменили.

Октябрь наступает запахом гнили

и дыма. Листьев осенних груды

слипаются, мокнут под дождь ночной

и превращаются в перегной.

Перечеркнули. Похоронили.

В отчетах указано: нас не стало.

Хорошие новости отменили,

остался последний из всех каналов,

рекомендуют учиться смирению,

рекомендуют учиться принятию.

Полночь и водка, постель несмятая.

Что там сегодня? Мы не смотрели.

Нас отменили, и мы уходим

в небо, и октябри оставляем

тем, кто, возможно, будет свободен,

непобедим и непотопляем,

тем, кто родится сегодня и завтра.

Утро и ветер. Пельмени на завтрак.

Холодно, дымом пахнет в квартире.

Шаг за порог. Патроны в кармане.

Мы растворяемся в этом мире,

и этот мир становится нами.

* * *

В город пришли незваные. Стало тише:

голос и пенье караются по закону,

также не одобряются игры мальчишек.

В город пришли, и в городе стало сонно.

Город стал ноябрем и запахом дыма,

через который ветра иногда обнажат

абрисы старых домов, где сто лет назад

мы хохотали и целовали любимых.

В город пришли незваные, люди в черном,

тени из-за холмов, страшилки из детства.

И затаился город, и хлынули горлом

клочья тумана, глушащие грохот сердца.

Город притих, себя обхватив за плечи.

Встали часы на период полураспада.

Только трава и листья упорно шепчут:

«Мы вам не рады. Мы вам не рады. Не рады».

«Мы вам не рады», —

                                   асфальт говорит беззвучно.

«Мы вам не рады», —

                                   на стенах домов проступает.

С северо-запада туча идет слепая,

город припал к земле, больной и измученный.

«Мы вам не рады», —

                        молчит обезлюдевший дворик,

где рисовали мы солнце и классики в детстве.

Светится город через туман и горе.

Мой Арканар, мой Харьков, моя Одесса.

* * *

Проходили эпохи, генсеки, цари,

разгоняйся же, ветер, и пламя — гори,

саранча проходила и плыли века,

и текли времена, как большая река.

Оставались земля и деревья на ней,

деревянные домики между дождей,

оставалось сплетенье размытых дорог,

оставались сады, что никто не берег,

одичалые яблоневые сады,

оставались старухи да их деды,

потемневший портрет да икона в углу,

черный хлеб да похлебка из лука к столу.

Перемешаны чудь, татарва и мордва,

разгорайся, огонь, разрастайся, трава;

все цари да чиновники тенью пройдут,

ну а мы–то навеки останемся тут,

от курильских морей до донбасских степей

в эту землю врастем и останемся в ней.

И когда ты по черной дороге придешь

через мокрое поле и меленький дождь —

будет теплая печь, будет хлеб на столе,

и не спросят, какой нынче век на земле.

Григорий Егоркин (Челябинск)

СПА-БРА

Мы тащили его сквозь зелёнку —

Не балетных калибров мужик.

А по веткам и стеблям вдогонку

Вжик...

                        Вжик...

Балки, взгорки, подъёмы и спуски...

«Я живой?» «Не несли, был бы труп».

У сержанта под драной разгрузкой

Хлюп...

                        Хлюп...

Тянем ношу — траншейное племя,

До смертельной свинцовости рук.

Автоматным прикладом о темя

Тюк...

                        Тюк...

Прикипели к лопаткам тельняшки,

Льёт напалмовым жаром июль.

Пять минут передыха. Из фляжки

Буль...

                        Буль...

В догонялки играем иль в прятки,

У косой вырываясь из лап?

Лишь из мокрой насквозь плащ–палатки

Кап...

                        Кап...

Но всему есть конец. Есть он даже

У клубка еле видимых троп.

Бруствер... Бэтэр...

                        Блокпост... Вроде, наши.

Всё.

                        Стоп.

Вон палатка с крестом — где черешня,

Там дырявых берут на постой.

«Ну, покеда! Живи, дээргэшня^[1],

Лет

                        Сто».

Подымили с лепилами трохи.

А в палатку ушли доктора,

Он глаза приоткрыл, и на вдохе:

«Спа...

                        Бра…»

ВСТРЕЧА НА ПОГОСТЕ

Какой же фартовый ты, зёма,

А мне вот везения ёк.

Укрыли тебя чернозёмом,

Меня положили в песок.

Спасибо, не в шлак и не в глину

Спустили под Сорокоуст,

Тебе на могилку — рябину,

А мне — можжевеловый куст.

Понятно: любого обида

В такой ситуации ест!

Тебе — со звездой пирамида,

Мне в ноги — обструганный крест.

Пока на них нету табличек,

Таблички попозже прибьют.

Мне — пара подвявших гвоздичек,

Тебе — пять венков и салют.

Грошовые тонкие свечи

Сгорели почти до нуля.

Тебе — многословные речи,

Мне — краткое «пухом земля».

Но это пустое — и точка —

Как лужица воска в горсти.

Рябина, ограда, цветочки...

Ты, главное, братка, прости!

Любая земля не перина,

По совести если судить.

Прости, коли слышишь, за мину,

Что я не сумел разрядить.

Недолго ты болью был мучим,

Меня ж бинтовали дня три.

Такой я вконец невезучий,

Нет фарта совсем.

Хоть умри.

ПЯТЬ МИНУС ОДИН

Ну кто у них выведать в силе,

Чей это в углу автомат?..