Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

А по возвращении они узнали, что новорожденный мальчик ни с того ни с сего умер. Несостоявшаяся юная мать, рыдая взахлеб на груди у Дамели, сбивчиво рассказала, как подверглась изнасилованию родного брата. Ее брат, судя по рассказу, всегда и во всем действовал вне привычного для местных сограждан графика. Собственную молодую жену он оприходовал в конце февраля, на совпавший с выходным день ее рождения, но, узнав спустя девять месяцев долетевшее из районной больницы известие, что родила она не сына, а дочь, прогулял работу, напился будним ноябрьским днем до потери разума и совершил домашнее злодеяние – надругался над вернувшейся из школы сестрой. Резко протрезвев после содеянного, вправляя опустошенно-обмякшее достоинство в порты, пригрозил, что убьет, если та кому-нибудь хоть слово вякнет. Вот она и молчала все девять месяцев, неоднократно посрамленная и тяжело битая то отцом, то матерью в попытках дознания, какая же пришлая или заезжая сволочь обрюхатила дочь, пожизненно опозорив семью на весь район.

Что тут скажешь? Оставалось только поражаться чутью местных собак. Опыт, опыт и еще раз опыт! Да, незабвенное, лихое было время!

В больничку Баршина частенько наведывались с выселков поклянчить наркотических средств бывшие зэки, и Савве приходилось всякий раз с великим трудом отбиваться от этих странных, не воспринимающих ни слов, ни жестов, глядящих на него стеклянными глазами людей, упорно продолжающих канючить: «Доктор, ну дай хоть чуточку». Наличие охраняющего больничный покой Базарбая страждущих просителей нисколько не смущало. Вымогания бывшими сидельцами продолжались до тех пор, пока к московскому доктору не приставили пожилого и сурового Азамата Кайратовича с потертой берданкой, сохранившейся у него со времен финской войны.

Был в казахстанской Саввиной практике и знаменитый стройотряд – его своеобразная самобытная гордость, – ни разу, в отличие от остальных, за летние месяцы 1967 года не обделавшийся. При жутких жаре и антисептике, что царили в этих местах из лета в лето, кишечные отравления у общей массы стройотрядовцев были привычным, часто повторяющимся делом. И молодой доктор, не мудрствуя, три раза в день кормил группу вверенных ему студентов отборным чесноком. Во время трапез над студенческими столами висел здоровый, крепкий дух, в их тарелки замертво падали пролетающие мимо мухи, а заодно с ними, даже не успев осмотреться, гибла любая инфекция.

* * *

Беременела Тамара как кошка. Без преувеличения сказать, с ней достаточно было посидеть рядом. Ее алчный до секса главный женский орган схватывал и без устали запускал в работу тот заветный ингредиент, который иные женщины тщательно, подолгу сохраняют в себе после актов любви, принимая положения в виде русских «березок» или их йоговских аналогов «Випарита-карани». Не то чтобы Савва не щадил Тамару – садистом он вовсе не был, старался контролировать последний любовный аккорд, но пылкому Тамариному органу достаточно было и малой утечки живительной жидкости. Имеющиеся в обиходе презервативы тех лет оба от души презирали. Примерно на восьмой ее беременности, после серии следующих, как поезд по расписанию, искусственных прерываний, доктор, памятуя о заповеди «не навреди», не выдержал и сказал: «Все, хватит насиловать организм. На этот раз поженимся, и рожай». Осенью 67-го они расписались.

Валентина Семеновна всеми фибрами души не приняла поселившуюся в их доме Тамару. Игнор ее не был откровенно-показательным, но глубоко стойким.

Тома родила мальчика. Обращаться с ним она не умела. Отъявленная комсомолка, активистка, успешная студентка, теперь полноценный медицинский специалист, не единожды принявший роды, – к собственному ребенку не знала, как подступиться. Мыл грудного сына Савва. Приходил после кафедры и больничных дежурств и, с трудом держась на ногах от усталости, мыл, вытирал, смазывал складчатые места маслом, менял подгузники. Мыл и, страшно сказать, ничего к ребенку не чувствовал. Ну, ручки-ножки, ну, потешная пиписька, все более осмысленный взгляд, что там еще? Да ничего. Черствость? Жестокость? Но ведь сердцу не прикажешь. А мальчик, вытягивая в моменты мытья губы трубочкой и старательно морща лоб, внимательно глядел на родителя из ванночки в законной надежде на его отцовскую любовь.

По истечении нескольких совместно прожитых лет Тамара увлеклась долгими телефонными разговорами и добычей хрусталя. Ее новые бытовые пристрастия приобретали неограниченный размах. Телефон находился в прихожей. Валентина Семеновна во время бесед снохи обычно сидела в своей комнате, молча двигая лицевыми желваками. Если же любимый внук Савочка заглядывал в комнату с предложением попить чайку, шипящим полушепотом спрашивала: «Ну что, не наговорилась там еще эта дура?»