Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

На столе в корчах извивалась девчонка лет шестнадцати. На крики у нее сил не осталось, и она утробно рычала приоткрытым ртом, скрипя молодыми, крепкими зубами, от боли и ужаса жмуря без того узко-раскосые глаза. О больших размерах плода красноречиво свидетельствовали виднеющиеся из причинного места широкие ступни младенца. Доктор наскоро помыл руки, ополоснул разведенным спиртом, шагнул к роженице, приставил ладонь к розовым пяткам и основательно надавил на них, загоняя плод обратно. «Давай-ка, полезай назад, братец, и разворачивайся там как положено», – ласково сказал он, легонько похлопав измочаленную девчонку по тугому животу. И тут же, сменив интонацию, отдал строгий приказ: «А ну, резко приподними задницу, оторви от стола, сделай мостик и потихоньку опускайся, – он страховал хрупкий девчачий позвоночник, придерживая поясницу ладонью, – давай, давай… повтори еще раз, еще». Та слушалась беспрекословно. Живот то вздымался крутой волной к докторскому носу, то вновь обретал под собой опору стола. «Ну все, хватит, теперь снова начинай тужиться», – гладил он гигантскую животрепещущую округлость, туго обтянутую смуглой кожей со смешно выпирающим по центру пупком. Подобная манипуляция не имела ничего общего с классическим поворотом плода на ножку, была вообще черт знает чем, и доктор прекрасно понимал это, но по какому-то странному наитию решил, что и так сойдет, ребенок развернется как надо сам. Дамеля, отступив в оторопи от родильного стола, с приоткрытым ртом наблюдала диковинные, не описанные ни в одном учебнике по акушерству действия молодого столичного доктора. Через некоторое время за неоднократно проделанным гимнастическим этюдом между ног роженицы и впрямь показалась скользкая головка ребенка. «Все, голубушка, дальше давай сама, – обратился Савва к ошеломленной Дамиле, – а мне пора заняться любовью, не роды же я, в конце концов, приехал сюда принимать».

Новорожденный мальчик оказался мало того что крупный, весь был украшен аппетитными перевязками, имел правильной формы головку и хорошего цвета, чистую кожицу. Крепкий, упругий здоровяк. Роженица мгновенно сдулась, скукожилась, сама превратилась в измученного полуживого ребенка.

Накрыв трясущуюся в ознобе девчонку простыней и байковым одеялом, Дамеля вышла на раскаленный солнцем двор и по здешнему обы чаю бросила послед сторожевой собаке. Но лежащая в символической тени у больничного крыльца собака, смахивающая на пожилую волчицу, хоть и была голодна с ночи, даже нюхать его не стала, отвернула морду, неохотно поднялась и, уткнувшись глазами в землю, побрела к себе в будку. Дамеля от такого события пришла в досадное недоумение, всплеснула руками и расстроенная вернулась в больницу.

– Ох, доктор, не жилец мальчик-то, – сокрушалась она во время совместного чаепития, когда удовлетворенные друг другом Савва и Тома, запахнув на голых телах казенные халаты, устроились с дымящимися пиалами на клеенчатом топчане в ординаторской.

– Типун тебе на язык, вон какой Добрыня Никитич уродился, одни ступни чего стоят, – с удовольствием отхлебывая зеленый чай, возражал ей Савва.

– Верный знак, что умрет ребенок-то. Раз собака послед не съела – точно умрет, – продолжала гнуть свою линию Дамеля.

– Ну что ты причитаешь, как дремучая бабка-повитуха, – возмутился ее беспросветной глупостью доктор, – всего-то собака на этот раз оказалась не просто дурой, а сытой дурой.

Тогда еще, по неопытной молодости, он пребывал в полном рациональном материализме.

– Да, действительно, что за нелепые допотопные обычаи, – добавила Тома, нежно приглаживая взъерошенные волосы на непокорной Саввиной макушке.

Ночи им, естественно, не хватило, воскрес ным утром они отправились в казахские степи, где без свидетелей упивались страстью. По дороге, бросая под себя прихваченное из больничной подсобки старое одеяло, падали в криворослые колючки и воплощали Саввины фантазии. Многократные падения сопровождал сухой палящий зной, но они не замечали его, любили друг друга до изнеможения, до трясучки в руках и ногах, до галлюцинаций, до туманных степных миражей. Обратно, окончательно обнаглев, брели совершенно голые, истерзанные жарой и сексом, на свое счастье встретили по дороге оказавшуюся не галлюцинацией лужу и кинулись в нее, как в спасительную морскую пучину. Лужа была им по икры. И как-то странно пахла. Проезжающие мимо местные водители, до упора расширив казахские глаза, наблюдали невиданную картину: двух голых разнополых безумцев, плещущихся в грязной технической луже.