Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Наличествовал ли у Ирины после свадьбы свой Андрей Белый – большой вопрос. Периодически доктор им озадачивался. К Ирине вполне были применимы слова булгаковского Воланда: «Как причудливо тасуется колода! Кровь!» В данном случае колода перетасовалась таким образом, что выплыла своенравная польская кровь бабки-гордячки – отцовской матери. Да еще с острыми критическими способностями в придачу. Уж что-что, а подвергать анализу чужие труды Ирина умела. Все не растраченные на артистическом поприще эмоции она вкладывала в домашний разбор Саввиных стихов. Критиковала не хуже знаменитых некогда в XIX веке Анненкова и Страхова. Скрупулезный, не лишенный острого глаза и сухого здравого смысла анализ зачастую сводился к нелицеприятному резюме: «Не можешь писать как Пастернак и Цветаева – не пиши». В горестные минуты непризнания женой у доктора напрашивался один и тот же вопрос: «А как узнать, Пастернак ты или нет, если не писать?»

Каждый раз после подобных критических заметок ему становилось больно душевно. А после очередной постельной близости ему делалось хреново еще и физически – что она и на сей раз не млела в его руках. С годами доктору порядком надоело брать штурмом горделивую крепость. Как всякому нормальному мужику, хотелось элементарной отдачи, мало-мальской интимной взаимности.

И вот что удивительно. В стихотворных строфах, обращенных к Ирине, он заранее и навсегда бессознательно наделил ее седой челкой, тем самым подчеркнув отсутствие в ней игривой, страстной молодости, зато обнаружив наличие ранних приземленных черт премудрой черепахи Тортиллы. Порой, для самоутверждения и поддержания физической формы, он ходил «налево», правда, быстро спохватывался и тогда писал:

Жене

Вы прекрасны – пальцы тонки,

Плечи, взгляд! Манит в истому

Уха розового ломтик,

Что под рыжей прядью тонет.

А у той, что так любима,

Сединой сребрится челка,

Линии руки ленивы,

В клипсах сломаны защелки.

У нее внутри – Сахара,

У нее рука – крылата

И края ее халата

Будто апсиды у храма.

Всякий миг я в ней сгораю,

Всякий миг я с ней в сраженье,

Всей душой благословляя

Неизбежность пораженья.

* * *

Уже в замужестве Ирина закончила пединститут и работала в школе для слегка дефективных – преподавала им математику. Работа эта не имела ничего общего с ее изначальными молодыми устремлениями. Сразу после женитьбы, узнав о ее заветной мечте, Савва добросовестно сводил ее к одному сохранившемуся с дедовских времен корифею, имеющему непосредственное отношение к театральному искусству. По ста рой памяти Савва в первую очередь конечно же позвонил Владимиру Федоровичу Дудину, в надежде на его острый взгляд и творческую интуицию. Владимиру Федоровичу в ту пору стукнуло шестьдесят семь – возраст в общем-то отнюдь не древний, но он дипломатично отказался от столь обязывающей встречи, сославшись на отход от дел и не вполне хорошее самочувствие. Дальновидный, не желающий выносить вердикты ничьим женам Владимир Федорович переадресовал Савву с Ириной другому многоопытному театральному деятелю, который, по его словам, был когда-то на короткой ноге и с Саввиным дедом. Дудин уверил, что человек этот имеет перед ним массу преимуществ, ибо до сих пор держит руку на пульсе, обладая недюжинными возможностями в театральном мире, к тому же гораздо лучше знает толк в молодых актрисах. (После плодотворной работы на театре с Марией Ивановной Бабановой Владимир Федорович Дудин хронически боялся творческих разочарований.)

Рекомендованный Дудиным, умудренный опытом корифей, надев очки для дали, внимательно посмотрел и прослушал Ирину из третьего ряда пустого в дневной час зала, после чего вызвал Савву на приватный разговор:

– Соглашусь, Савочка, она не лишена артистической фактуры, прирожденных сценических манер, но есть два существенных но: очень слабый голос, которого не будет слышно в зрительном зале, и отсутствие жертвенного пожара в душе. А без всепроникающей жертвы возможно стать лишь профессиональной посредственностью, которых пруд пруди, – проговорил он, предварительно пересев на первый ряд и упорно уставившись на свою ладонь, оглаживающую бордовый велюр соседнего кресла.

– Тогда, может быть, режиссерское поприще? – вспомнив о домашних рокировках, произведенных твердой Ирининой рукой, спросил Савва, скромно присев рядом.