Выборный

— Вы полагаете, что можно переделать людей, обращаясь по сути только к их разуму. Вот — главная ваша ошибка. Невозможно, невозможно это. Только через сердце, только — через любовь и страх, и боль, и сострадание можно изменить что-либо в человеке.

Василий Андреевич помедлил и спросил:

— Скажите, вы в сорок первом встали к операционному столу исключительно по велению сердца?

— Несомненно. Раненые страдали превыше всякой меры. И я мог облегчить страдания…

— А почему же после войны вернулись на амвон? По зову ли сердца? Разве мало оставалось калек, больных да и раненых тоже?

— Я стал нужнее как врачеватель душ.

— А кто это сказал? Нет, Владислав Феликсович, оба ваших поступка продиктованы разумом, отчасти — совестью, которая тоже разум, и пониманием долга — тоже разумом.

— Вы слишком широко трактуете разум.

— Зато вы — слишком узко. Поэтому не смогли и не сможете никогда преобразовать человека, что не верите в его разум. Все стараетесь обойти, подменить высшие проявления духа… Не допускать до них, ограничивая сводом непроверяемых догматов. Стараетесь, чтобы «чувствовал всею душою», потому что на разум не можете рассчитывать: но рано или поздно любой догмат опровергнет…

Осинецкий медленно покачал головой. Наступившая пауза показалась Василию огромной. Он уже пожалел, что поддержал этот спор и заставил старика лишние минуты провести на поверхности.

И тут Граф заговорил:

— Мы, церковь, «создавали условия» и спасали души, великое множество, когда о вашей рациональной организации никто и помыслить не мог. Христос указал путь спасения или, если вам так удобнее, преобразования личности независимо от каких бы то ни было социально-исторических обстоятельств.

— Указать-то указал, а что вышло? — просто спросил Василий Андреевич. И не надо перечислять христианских подвижников и мучеников. Ни их существование, ни число ничего не доказывают. Фанатизм возможен не только в правом деле. Возможно, даже наоборот.

— Вы несправедливы.

— Ой ли? — холодно поинтересовался комиссар и продолжил: — На самом деле вы — не спасали. Вы — обманывали, вы заменяли жестокие правды маленькими надеждами. А разве можно научить правдивости обманом? Разве можно воспитывать духовные силы, обращаясь к слабостям? Давать вместо честных ответов ваше закостеневшее утешение?

Чуть помедлив, Осинецкий ответил:

— А другого и не может, в сущности, быть. Человек никогда не смирится с тем, что ему положен предел. Что, вынеся непомерные страдания на земле, он не получит никакого справедливого воздаяния.

— Но ведь это действительно так… И сильные должны это понимать.

— Вот здесь вы ошибаетесь, уважаемый Василий Андреевич, глубоко ошибаетесь. Верить в бесконечность индивидуального бытия, в справедливость воздаяния — это и означает получать жизнь вечную, получать справедливое воздаяние. И это не только для возвышенных умов и сильных духом, а для всех.

— А зачем? — спросил Василий. — Лично мне такое ни к чему. И не одному миллиону…

— Большие числа пока что не в вашу пользу, — мягко возразил собеседник, — особенно если учесть всех тех, кто заменил крест красным бантиком, ровно ничего больше не заменив в душе. Человеку нужен масштаб, соизмеримый с ним самим… И в наше время, и сейчас великое множество людей ищут, пытаются нащупать некое промежуточное звено между целями и идеалами общими и бытием своим личным…

— Естественно, — согласился Василий.

— Ив самом деле естественно. Оправдано диалектикой бытия. Посмотрите: есть частное — личность; есть общее — идеалы; следовательно, нужно нечто посредине, особенное.

— И это, конечно же, идея Бога и братской любви во Христе. Было. И не помогло. И не нужно.

— А что нужно?

— Трудно с вами спорить. Вот уже получилось, будто я признал необходимость чего-то третьего. А ведь нет, не считал я так, Владислав Феликсович, и не считаю. Ничего больше не требуется, только надо посерьезнее вдумываться в то, что наметили, и в то, что есть, и находить, что забыли, что напутали, а что попросту устарело. Ну а если кому-то нужно «особенное», да еще если он сумеет его для себя выстроить, не припутывая боженьку — или что там еще из потустороннего сейчас в моде, — так пожалуйста, с дорогою душою. Какие возражения!

— А зачем выдумывать, искать иное, если все уже найдено, веками выстрадано, выверено?

Белов в сердцах отбросил гильзу:

— Не понимаю я вас. Сознательно служить лжи…

Не нравилась ему концовка разговора. Не нравилась — и все тут. Едва ли не впервые Василий Андреевич сталкивался с душой намного более сложной, чем его собственная, — а ведь комиссар был не прост, очень не прост, и не один десяток врагов в свое время просчитались в нем… Сейчас никак не удавалось «примерить на себя» партнера, и это сбивало и злило.

— Реальное положение… — вздохнул Граф. — Реальное положение намного тоньше и диалектичнее, чем короткое слово «ложь». Мне хотелось бы верить, что мы еще вернемся к этому разговору.

— Хорошо, — пообещал Василий, — вернемся. И вы сами убедитесь к тому времени, на что способны человеческий разум и совесть.