Выдающийся ум: мыслить как Шерлок Холмс

Как же избежать ловушки, как правильно классифицировать детали, чтобы не оказаться погребенным под кучей несущественного?

Вероятно, вершины дедуктивного мастерства Холмс достиг в деле менее традиционном, чем многие его лондонские расследования. Жеребец Серебряный, который завоевал немало призов и дал название рассказу, пропал за несколько дней до скачек на кубок Уэссекса, на победителя которых многие поставили целое состояние. Тем же утром тренер жеребца был найден мертвым неподалеку от конюшни – с черепом, размозженным каким-то большим тупым предметом. Конюха, охранявшего жеребца, чем-то опоили, поэтому о ночных событиях он почти ничего не помнил.

Сенсационное происшествие: Серебряный – один из самых знаменитых коней во всей Англии. Расследовать это дело Скотленд-Ярд поручает инспектору Грегсону. Однако Грегсон в замешательстве. Он берет под стражу наиболее вероятного подозреваемого – джентльмена, которого вечером, когда исчез жеребец, видели вблизи конюшни, – но признает, что все улики настолько косвенны, что в любой момент общая картина может измениться. Проходит три дня, коня так и не удается найти, и Шерлок Холмс с доктором Ватсоном отправляются в Дартмур.

Будет ли Серебряный участвовать в скачках? Будет ли убийца его тренера предан в руки правосудия? Проходит еще четыре дня. Наступает день скачек. Холмс уверяет обеспокоенного владельца Серебряного, полковника Росса, что его питомец будет скакать. Опасаться незачем. И конь действительно бежит. Он не только участвует в скачках, но и выигрывает их. А вскоре после этого находят и того, кто убил тренера.

Мы еще несколько раз вернемся к рассказу «Серебряный», чтобы обратиться к содержащимся в нем сведениям о методе дедукции, но сначала посмотрим, каким образом Холмс представляет это дело Ватсону.

«Это один из случаев, – говорит Холмс, – когда искусство логически мыслить должно быть использовано для тщательного анализа и отбора уже известных фактов, а не для поисков новых. Трагедия, с которой мы столкнулись, так загадочна и необычна и связана с судьбами стольких людей, что полиция буквально погибает от обилия версий, догадок и предположений». Другими словами, информации с самого начала слишком много, подробностей столько, что им никак не удается придать вид хоть сколько-нибудь связного целого или отделить важные от несущественных. При таком нагромождении фактов сложность задачи резко возрастает. Помимо множества собственных наблюдений и данных у нас имеется еще более великое множество потенциально неверных сведений от людей, которые, возможно, вели наблюдения не так вдумчиво, как мы.

Холмс формулирует проблему так: «Трудность в том, чтобы выделить из массы измышлений и домыслов досужих толкователей и репортеров несомненные, непреложные факты. Установив исходные факты, мы начнем строить, основываясь на них, нашу теорию и попытаемся определить, какие моменты в данном деле можно считать узловыми». Другими словами, запутавшись в подробностях биографий Билла и Линды, мы должны поставить перед собой задачу мысленно отделить реальные факты от подробностей, вымышленных и приукрашенных нашим воображением.

Раскладывая по полочкам несущественное и важное, надо проявлять ту же осторожность, как и при наблюдениях, чтобы с максимальной точностью зафиксировать все впечатления. Если забыть об осмотрительности, то особенности нашего склада ума, предубежденность или последующие повороты событий способны повлиять даже на то, что, как нам казалось, мы наблюдали своими глазами.

В классическом исследовании свидетельских показаний очевидцев, проведенном Элизабет Лофтус, участникам показывали фильм, в котором фигурировала автомобильная авария. Затем Лофтус просила каждого участника определить, с какой скоростью двигались машины в момент аварии, – это классический вывод на основании имеющихся данных. Каверза заключалась в том, что всякий раз, задавая этот вопрос, Лофтус меняла формулировку. В ее описании аварии появлялись другие глаголы: машины сталкивались, врезались, влетали, ударялись, стукались. Лофтус обнаружила, что выбор ею выражений оказывает заметное влияние на память участников эксперимента. Те, кто видел, как машины «врезались», оценивали скорость как более высокую, чем те, кто видел, как машины «стукались», и, кроме того, по прошествии недели первые даже припоминали, как видели в фильме битое стекло, хотя на самом деле в нем ничего не разбивалось.

Это так называемый эффект дезинформации. Когда нам предлагают информацию, вводящую в заблуждение, мы чаще всего вспоминаем ее как истинную и принимаем во внимание в процессе дедукции. В эксперименте Лофтус участники не слышали явной лжи – просто их слегка вводили в заблуждение. Если выбор конкретного слова и делает что-то, то лишь действует как простой фрейм, смысловая рамка, влияющая на ход наших рассуждений и даже на нашу память. Отсюда и сложность, и абсолютная необходимость того, что Холмс называет умением отделить то, что несущественно (как и все домыслы окружающих), от реальных, объективных, установленных фактов, причем делать это систематически и с умом. В противном случае можно вспомнить осколки вместо увиденного на самом деле целого ветрового стекла.

Вообще говоря, особенно осторожными нам следует быть в случае избытка, а не недостатка информации. Нашей уверенности в правильности собственных умозаключений свойственно расти вместе с количеством подробностей, на которых они основаны, особенно если одна из этих подробностей имеет смысл. Более длинный список почему-то выглядит более вразумительным, даже если мы сочли отдельные пункты этого списка маловероятными с учетом имеющейся информации. Так что когда мы замечаем в составе комбинации элемент, который вроде бы соответствует условиям, мы чаще всего принимаем комбинацию целиком, даже если в этом действии мало смысла. Линда – феминистка, работающая кассиром в банке. Боб – бухгалтер, играющий джаз. Что в некотором смысле извращение. Чем внимательнее мы наблюдаем и чем больше данных собираем, тем больше вероятность, что единственной определяющей детали хватит, чтобы сбить нас с толку.

Аналогично, чем больше несущественных подробностей мы видим, тем меньше вероятность, что мы сосредоточимся на существенных, и тем вероятнее, что мы придадим несущественному чрезмерное значение. Когда нам рассказывают какую-нибудь историю, вероятность, что мы сочтем ее убедительной и верной, будет тем больше, чем больше подробностей нам предоставят, даже если они не имеют никакого отношения к истинности истории. Психолог Рума Фальк отмечает: когда рассказчик дополняет конкретными избыточными деталями историю о совпадениях (например, как два человека выиграли в лотерею в одном и том же городке), слушатели с большей вероятностью находят такое совпадение удивительным и убедительным.

Когда мы рассуждаем, наш разум в процессе извлечения данных из памяти обычно склонен хватать любую информацию, которая выглядит имеющей отношение к делу, – будь то важные сведения или те, что только кажутся связанными с темой рассуждения, но на самом деле могут не иметь к ней никакого отношения. Причин тут несколько: ощущение привычности – нам кажется, что предмет нам знаком, у нас есть ощущение, что мы уже сталкивались с ним или откуда-то знаем о нем, хотя и не можем сказать точно, откуда именно; распространение активации памяти – активировав один блок памяти, мы запускаем соседние, и со временем вызванные воспоминания постепенно распространяются все дальше от исходной точки; простая случайность или совпадение – просто так вышло, что мы думали о чем-то одном, а заодно и о другом.

Если бы, к примеру, Холмс волшебным образом сошел со страниц книги и попросил не Ватсона, а нас перечислить подробности дела, о котором идет речь, мы принялись бы рыться в памяти («о чем это я только что читал? Или это было другое дело?»), извлекать факты из хранилища («ах, да: пропал конь, убит тренер, конюха опоили, возможного подозреваемого задержали. Я ничего не упустил?»), и одновременно у нас будут возникать мысли, не имеющие отношения к делу («кажется, я забыл пообедать – так захватил меня сюжет, совсем как когда я впервые читал «Собаку Баскервилей» и забыл поесть, а потом у меня разболелась голова, пришлось улечься в постель, и…»).

Если не сдерживать склонности к чрезмерной активации и попыткам охватить все, активация распространится гораздо шире, чем требуется для конкретной цели, и может замутнить наше видение вместо того, чтобы сфокусировать его на конкретной цели. В деле Серебряного полковник Росс постоянно призывает Холмса делать больше, искать повсюду, думать усерднее, перевернуть каждый камень. Кипучая деятельность, и чем больше, тем лучше, – вот его жизненный принцип. Полковник выходит из себя, когда Холмс вместо этого сосредоточивается на ключевых элементах, которые он уже успел выявить. Однако сам Холмс понимает: чтобы отсеять несущественное, он должен делать что угодно, только не высказывать новые предположения и не собирать потенциально относящиеся (или не относящиеся) к делу факты.

По сути дела, нам необходимо то, чему учит когнитивный рефлексивный тест: размышлять, притормаживать, вносить поправки. Включите систему Холмса, отключите стремление бездумно собирать подробности и вместо этого вдумчиво сосредоточьтесь на уже имеющихся деталях. А как быть со всем объемом наблюдений? Надо научиться мысленно классифицировать их, чтобы довести до максимума продуктивность рассуждений. Мы должны знать, когда не следует думать о них и когда к ним обратиться. Должны научиться сосредоточиваться (размышлять, притормаживать, вносить поправки), иначе с таким множеством идей, витающих в голове, мы ни к чему не придем. Вдумчивость и мотивация – обязательное условие успешной дедукции.

Но «обязательное» не означает «простое» и тем более «достаточное». В деле Серебряного Холмсу, несмотря на всю сосредоточенность и мотивацию, трудно оказывается проверить все возможные версии. Как он объясняет Ватсону после обнаружения Серебряного, «должен признаться, что все версии, которые я составил на основании газетных сообщений, оказались ошибочными. А ведь можно было даже исходя из них нащупать вехи, если бы не ворох подробностей, которые газеты поспешили обрушить на головы читателей». Отделение важного от несущественного, стержневой момент любой дедукции, дается с трудом даже самым натренированным умам. Вот почему Холмс не спешит действовать на основании своих первоначальных теорий. Прежде всего он делает то, к чему призывает и нас: аккуратно раскладывает факты в ряд и обрабатывает их. Даже в своих ошибках он вдумчив по-холмсовски и не позволяет включиться системе Ватсона, как бы та ни рвалась в бой.

Как же он этого добивается? Холмс движется в своем темпе, не обращая внимания на тех, кто призывает его поторопиться. Он никому не позволяет оказывать на него влияние. Он делает то, что необходимо сделать. И, кроме того, он применяет еще один простой фокус. Он все объясняет Ватсону – это происходит с завидной регулярностью на всем протяжении холмсовского канона (а мы-то думали, что это всего лишь ловкий писательский прием!). Как Холмс говорит доктору перед тем, как углубиться в непосредственные наблюдения, «лучший способ добраться до сути дела – рассказать все его обстоятельства кому-то другому». Этот принцип мы уже видели в действии – подробное проговаривание вслух, с паузами и размышлениями. Оно принуждает к вдумчивости. Заставляет обдумать логическую ценность каждого предположения, дает возможность сбавить темп мышления, чтобы не попасть впросак, как с феминисткой Линдой. Не дает упустить чего-либо важного только потому, что оно не привлекло внимание сразу или не соответствовало правдоподобной истории, которая уже сложилась у нас в голове (само собой, мы этого не осознали). Наш внутренний Холмс получает возможность слушать и вынуждает нашего Ватсона помалкивать. Мы находим подтверждение тому, что на самом деле поняли, а не решили, что поняли, потому что это решение показалось нам правильным.

В сущности, именно в момент изложения фактов Ватсону Холмс замечает то, что помогает ему раскрыть это дело. «Только когда мы подъехали к домику Стрэкера, я осознал важность того обстоятельства, что на ужин в тот вечер была баранина под чесночным соусом». Выбор блюда легко по ошибке принять за несущественную деталь, если не сопоставить ее с остальными и не сообразить, что это блюдо словно специально создано для того, чтобы замаскировать вкус и запах порошка опиума, которым одурманили конюха. Тот, кто не знал, что на ужин будет баранина с чесноком, ни за что не решился бы воспользоваться ядом, вкус которого легко уловить. Следовательно, злоумышленник – человек, знавший, что готовят на ужин. И это осознание приводит Холмса к пресловутому выводу: «Тогда я вспомнил, что собака молчала в ту ночь. Как вы догадываетесь, эти два обстоятельства теснейшим образом связаны». Стоит только начать движение по верному пути, и вероятность, что вы пройдете по нему до конца, значительно возрастет.

При этом постарайтесь припомнить все свои наблюдения, все возможные комбинации, сложившиеся у вас в воображении, но избегайте тех, что не имеют отношения к общей картине. Нельзя просто сосредоточиться на деталях, которые сами приходят в голову, или тех, которые выглядят показательными, или же самых ярких и наиболее убедительных с точки зрения интуиции. Копать надо глубже. Вы ни за что бы не подумали по описанию Линды, что она, вероятно, кассир в банке, хотя вполне могли принять ее за феминистку. Но не позволяйте этому последнему суждению влиять на последующие выводы, вместо этого исходите из той же логики, что и прежде, оценивайте каждый элемент обособленно и объективно, как часть единого целого. Кассир в банке? Маловероятно. Да еще и феминистка? Вероятность еще меньше.

Подобно Холмсу, нам следует помнить все подробности исчезновения Серебряного – за исключением досужих домыслов и теорий, невольно сформулированных на их основании. Холмс никогда не назвал бы Линду банковским кассиром-феминисткой, не убедившись, что она действительно работает кассиром.

Невероятное – не значит «невозможное»

В повести «Знак четырех» ограбление и убийство совершены в маленькой комнате, запертой изнутри, на верхнем этаже довольно большого дома. Каким образом преступник мог пробраться внутрь? Холмс перечисляет возможные варианты: «Дверь со вчерашнего вечера не отпиралась, – рассуждает он, обращаясь к Ватсону. – Окно заперто изнутри. Рамы очень прочные. С этой стороны никаких петель. Давайте откроем его. Рядом никакой водосточной трубы. Крыша недосягаема».

В таком случае как же попасть внутрь? Ватсон высказывает предположение: «Дверь заперта, окна снаружи недоступны. Может быть, через трубу?»

Нет, решительно отвечает Холмс. «Каминное отверстие слишком мало. Я уже проверил эту возможность».

«– Но как же тогда?

– Вы просто не хотите применить мой метод, – сказал он, качая головой. – Сколько раз я говорил вам, отбросьте все невозможное, то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался. Нам известно, что он не мог попасть в комнату ни через дверь, ни через окна, ни через дымовой ход. Мы знаем также, что он не мог спрятаться в комнате, поскольку в ней прятаться негде. Как же тогда он проник сюда?»

В этот момент Ватсона наконец осеняет:

«– Через крышу! – воскликнул я.

– Без сомнения. Он мог проникнуть в эту комнату только через крышу», – отвечает Холмс, признавая такой способ проникновения логически наиболее возможным.

Что, разумеется, не так. Это крайне маловероятно, такое предположение никогда бы не возникло у большинства людей, точно так же, как Ватсон, несмотря на знакомство с методом Холмса, не сделал бы его без подсказки. Нам не только трудно отделить несущественное от по-настоящему важного: зачастую мы не принимаем во внимание невероятное, ведь наш разум отметает его как невозможное, прежде чем мы успеваем как следует его обдумать. Задача системы Холмса – сбить нас с простого сюжета повествования и вынудить задуматься о том, что даже маловероятное событие вроде проникновения в комнату через крышу может оказаться той самой подсказкой, которая нужна нам, чтобы раскрыть дело.

Лукреций назвал глупцом всякого, кто верит, что самая высокая гора в мире и самая высокая гора, какую он однажды видел, – одно и то же. Вероятно, и мы сочли бы глупым того, кто так считает. Тем не менее мы ежедневно поступаем именно так. Вдохновленный античным поэтом писатель и математик Нассим Талеб даже дал этому явлению название «проблема Лукреция». (Заметим, возвращаясь во времена Лукреция: разве это странно – считать, что твой мир ограничен тем, что тебе известно? В каком-то смысле это более явное свидетельство ума, чем ошибки, которые мы допускаем сегодня, имея в своем распоряжении столько знаний.)

Говоря попросту, мы позволяем своему личному опыту оценивать границы возможного. Совокупность наших представлений становится своего рода якорем, это отправная точка наших рассуждений и место, с которого начинают развиваться наши мысли. Даже когда мы пытаемся скорректировать свои эгоцентричные взгляды, эта корректировка обычно оказывается поверхностной, а мы упрямо склоняемся к подходу, который направляем сами. Это все то же наше стремление к связной истории, просто в другой ипостаси: мы воображаем себе истории на основе того, что пережили сами, а не того, чего с нами никогда не было.

Изучение исторических прецедентов тоже мало что меняет, поскольку по описаниям мы обучаемся совсем не так, как на собственном опыте. Это явление называется разрывом между описанием и опытом. Возможно, Ватсону случалось читать о дерзком проникновении в дом через крышу, но поскольку непосредственного опыта такого проникновения у Ватсона нет, он и не обрабатывает эту информацию, и вряд ли воспользуется ею при решении проблемы. Глупец, по мнению Лукреция? Прочитав о высоких горах, он, возможно, по-прежнему не верит в их существование. «Я хочу видеть их своими глазами, – скажет он. – Дурак я, что ли?» В отсутствие прямого прецедента невероятное выглядит невозможным, в итоге высказывание Холмса не достигает цели.

Однако способность вообразить невероятное нам насущно необходима… Потому что, даже если мы успешно отделим важное от несущественного, даже если соберем все факты (и следствия из них) и сосредоточимся на тех из них, которые действительно уместны, мы зайдем в тупик, если не разрешим себе задуматься о крыше как возможной точке проникновения в помещение, сколь бы маловероятной ни была такая версия. Если же мы, подобно Ватсону, отмахнемся от нее, недолго думая, или если она у нас вообще не возникнет, то просто не сумеем сделать правильных выводов, даже если они сами вытекают из наших рассуждений.

Мы пользуемся наилучшим мерилом будущего – прошлым. Это естественное решение, не подразумевающее, впрочем, точности. В прошлом редко находится место для невероятного. Оно ограничивает наши умозаключения известным, правдоподобным, вероятным. А кто сказал, что улики, собранные вместе и рассмотренные надлежащим образом, никогда не приводят к альтернативным выводам, выходящим за эти рамки?

Вернемся к «Серебряному». Да, Шерлок Холмс вновь торжествует – конь найден, как и убийца тренера, – но лишь после задержки, нетипичной для знаменитого сыщика. Он запаздывает с расследованием (на три дня), теряет ценное время на месте преступления. Почему? Просто он делает то же самое, за что укоряет Ватсона: забывает применить принцип «невероятное – не значит невозможное» наряду с поиском наиболее вероятных вариантов.

Когда Холмс и Ватсон направляются в Дартмур оказывать помощь в расследовании, Холмс упоминает, что во вторник вечером и владелец пропавшего коня, и инспектор Грегори телеграммами просили его о помощи. Озадаченный Ватсон восклицает: «Во вторник вечером! А сейчас уже четверг. Почему вы не поехали туда вчера?» На что Холмс отвечает: «Я допустил ошибку, милый Ватсон. Боюсь, со мной это случается гораздо чаще, чем думают люди, знающие меня только по вашим запискам. Я просто не мог поверить, что лучшего скакуна Англии можно скрывать так долго, да еще в таком пустынном краю, как Северный Дартмур».

Холмс отмахнулся от невероятного как от невозможного, в итоге упустил возможность действовать своевременно. При этом Холмс с Ватсоном поменялись местами, и теперь уже Ватсон, оказавшись в несвойственной ему роли, справедливо упрекает Холмса.

Даже самый лучший и проницательный ум обязательно подчиняется уникальному опыту и знаниям о мире, которыми располагает его обладатель. Холмс обычно способен рассмотреть даже самые маловероятные возможности. Однако порой и такой выдающийся ум оказывается в плену предвзятого представления о том, что именно из его арсенала доступно в отдельно взятый момент. Словом, архитектура «мозгового чердака» сдерживает в действиях даже Холмса.

Холмс узнает, что конь с узнаваемой внешностью пропал в сельской местности. Весь предыдущий опыт подсказывает Холмсу, что пропавшим конь будет недолго. Ход рассуждений таков: если конь настолько приметен, если это единственное животное в своем роде в целой Англии, как же он может остаться незамеченным в глухой провинции, где почти негде прятаться? Несомненно, кто-нибудь да заметит животное мертвым или живым и сообщит о находке. И это умозаключение, сделанное на основании фактов, было бы идеальным, если бы оказалось верным. Но вот уже четверг, а конь пропал во вторник, и с тех пор о нем никто так и не сообщил. Что же ускользнуло от внимания Холмса?

Коня обнаружили бы, если бы в нем по-прежнему можно было узнать того самого коня. Знаменитому сыщику и в голову не пришло, что внешний вид животного можно изменить, а если бы пришло, он не стал бы пренебрегать вероятностью предположения, что коня по-прежнему прячут. Холмс видит не только то, что перед ним, но и то, что ему известно. Когда мы сталкиваемся с чем-то, не укладывающимся в прежние схемы и не имеющим аналогов в нашей памяти, чаще всего мы не знаем, как истолковать увиденное, или даже вообще не замечаем его и вместо этого видим то, что ожидали с самого начала.

Представим себе этот процесс как усложненный вариант известного примера из области гештальт-психологии, демонстрирующего особенности визуального восприятия. Легко убедиться, что один и тот же объект мы можем воспринимать по-разному, в зависимости от того, в каком контексте он показан.

Возьмем такую иллюстрацию.