Выдох

Лично меня вопрос заинтриговал, хотя я был слишком сосредоточен на собственных исследованиях, чтобы уделять время посторонним вопросам. Я был, и есть, ученый-анатом и, чтобы дать ключ к пониманию моих последующих действий, предлагаю краткий отчет о моей взаимосвязи с данной областью знаний.

Смерть, к счастью, нетипична для нас, потому что мы долговечны, а несчастные случаи со смертельным исходом крайне редки, однако это усложняет изучение анатомии, поскольку после серьезных инцидентов тела погибших бывают настолько изуродованы, что совершенно не подходят для изучения. Если нарушить герметичность заряженных легких, сила взрыва разносит тело на куски, разрывая титан, словно олово. В прошлом анатомы ограничивались изучением конечностей, потому что те меньше всего страдали во время аварий. На лекции по анатомии, которую я посетил ровно сто лет назад, лектор продемонстрировал отрубленную руку, с которой была снята внешняя оболочка, чтобы обнажить плотный ряд стержней и поршней. Я отлично помню, как он, подсоединив артериальные шланги руки к вмонтированному в стену лабораторному лёгкому, начал манипулировать приводными стержнями, торчащими из рваного основания конечности, заставляя ладонь судорожно сжиматься и разжиматься.

С годами наука продвинулась вперед, анатомы научились починять поврежденные члены, а иногда присоединять оторванную конечность назад. Тогда же мы приступили к изучению физиологии живых людей. Я выступил с видоизмененной версией запомнившейся мне лекции, на которой я снял кожух с собственной руки и обратил внимание студентов на стержни, которые сокращались и расширялись в ответ на шевеление пальцев.

Однако, несмотря на все успехи в анатомии, по-прежнему оставалась неразгаданной одна большая тайна — механизм памяти. Мы знали о структуре мозга не слишком много, его физиология заведомо трудна для изучения в силу чрезмерной его хрупкости. Обычно при несчастных случаях смертельный исход наступал в результате повреждения черепа, мозг в таких случаях извергался облаком золота, не оставляя после себя ничего, кроме обрывков нитей и измельченной листвы, на которой невозможно было различить ничего полезного. Многие десятилетия превалировала теория памяти, в которой утверждалось, что весь личный опыт индивидуума выгравирован на станицах из золотой фольги. Именно эти страницы, разодранные силой взрыва, присутствовали на месте аварии в виде крошечных чешуек. Анатомы собирали эти кусочки — настолько тонкие, что свет, проходя сквозь них, приобретал зеленый оттенок, — и тратили годы, пытаясь воссоздать исходные страницы в надежде на последующую расшифровку символов, при помощи которых был запечатлен последний опыт погибшего.

Я отвергал эту гипотезу, известную как теория записанной памяти, по одной простой причине — если весь наш жизненный опыт и правда записывался на фольге, тогда почему наши воспоминания были неполные? Сторонники гипотезы предложили объяснение процессу забывания, предположив, что страницы фольги со временем смещаются относительно стилуса, считывающего воспоминания, пока самые старые страницы не теряют связь с ним совсем, — но я никогда не находил эти объяснения убедительными. Хотя привлекательность теории была мне понятна. Я тоже посвятил немало часов изучению золотых чешуек под микроскопом, и я могу представить себе, как это было бы здорово — покрутить колесико точной настройки и увидеть в фокусе разборчивые символы.

Как замечательно было бы расшифровать самые ранние из воспоминаний умершего, которые забыл он сам! Никто не помнит событий вековой давности и более ранние, а письменные протоколы — отчеты, которые мы вели, но едва помним об этом — охватывают еще два-три столетия. Как долго мы жили до начала запротоколированной истории? Откуда мы пришли? Именно обещание найти ответы внутри нашего мозга делало теорию записанной памяти такой соблазнительной.

Я же был сторонником конкурирующей школы, которая полагала, что наши воспоминания хранятся в некоем носителе, в котором процесс стирания реализован не сложнее, чем процесс записи: например, в наборах вращающихся шестеренок или сериях переключателей. Теория подразумевала, что все, что мы забыли, потеряно безвозвратно, и наш мозг не содержит фактов более ранних, чем описанные в библиотеках. Одно из преимуществ этой теории заключалось в том, что она лучше объясняла, почему после оживления умерших от удушья посредством установки заряженных легких к ним не возвращалась память и способность мыслить: каким-то образом шок смерти сбрасывал все шестеренки или переключатели в исходное состояние. Сторонники же теории записанной памяти утверждали, что шок просто смещает страницы фольги, однако никто не пожелал убить живого человека, даже имбецила, чтобы разрешить спор. Я набросал в уме план эксперимента, который позволил бы мне установить истину, но это был рискованный опыт, и он требовал тщательной подготовки. Я долго пребывал в нерешительности, пока не услышал еще одну историю относительно аномалии с часами.