Выдумки чистой воды

Это бедное тело должны схоронить.
Комья мерзлые — кинуть со стуком…
Это знанье я знала. Про то, что я жить
Не престану. Про новую муку…

Странно сверху глядеть на рыдающих вас.
Слезы ветер со щек вам сдувает!
…Сколько раз погребали меня… Сколько раз.
А я — вот она. Вот я — живая.

На толпу неутешную сверху смотрю.
Вижу — курит могильщик увечный.
Слышу — колокол бьет поперек декабрю
О любви вознесенной и вечной.

И живая, смеясь, из высот я кричу:
— О родные! Не плачьте по телу!
Закопают!.. А душу зажгут, как свечу,
Потому что я так захотела!

И хотя онемела навеки, хотя
Бессловесна, приравнена зверю,
Хриплым пламенем в маковках сосен свистя,
Вот теперь-то я в Бога поверю!

Потому что Он дунет с небес на меня,
Оживляя для воли и силы,
И промолвит: — Живи воплощеньем огня —
Ибо в сердце его ты носила!

И народ, что близ ямы столпится, скуля,
Вдруг увидит летящий отвесно
Яркий огненный шар! И зажжется земля
От моей колесницы небесной!

Милый Боже, спасибо! Да только за что?!
Я же грешница, грешница, грешни…
…Только мама рыдает в осеннем пальто,
Ибо холоден ветер нездешний.

Александр Копти (Таллинн) ГОРИ, ЗВЕЗДА

В этот день все было обычно. В десять вечера ОН не спеша вышел из дома. Безлюдные улицы в ночной мгле, тени бездомных дворняг и мерцающие в отдалении факелы стражников, совершающих ночной обход. «Жена и Анна уже поди улеглись, — отрешенно подумал ОН, размеренно шагая по привычным проулкам. — Завтра надо зайти на рынок пораньше. Пеппи обещал оставить вырезку из свежатинки. А потом можно будет посидеть за кружечкой светлого пивка, посплетничать…»

Через час ОН был на своем рабочем месте. Проходя посты охраны, степенно кивал знакомым стражникам, обменивался короткими фразами о здоровье и плоскими шуточками. Перед массивной железной дверью достал из складок серого плаща связку ключей, не глядя, автоматическим движением нащупал нужный и открыл свой «кабинет». Разделся в малюсенькой каморке до исподнего, затем облачился в красный балахон и прошел в помещение побольше, где стояли массивная дубовая скамья и глубокая лохань под ней. В углу, на приземистом трехногом табурете, таз с чистой водой. На небольшой полке над скамьей потертый футляр из кожи «нелюдя». Бережно раскрыв его, взял в руки топор с отполированной от многих прикосновений рукояткой. Провел пальцем по лезвию — не затупился ли? Нащупав зазубринку, недовольно качнул головой. Вернулся в каморку, несколько раз с силой нажал на педаль ножного привода, примерился, легонько провел лезвием по вращающемуся точильному кругу. Проверил лезвие — нормально.

В дверь постучали. Нетвердым шагом вошел начальник исполнителей, как всегда под мухой, красное отечное лицо — огнедышащий горн, под левым глазом синяк.

— Готовы, Мастер? — осведомился он, окидывая хмельным взглядом коренастую, точно вылитую из камня, фигуру в красном.

— Как всегда, капитан, — привычно ответил ОН, разминая на ходу пальцы.

— Сегодня по плану восемь. Управимся до пяти?

— Должны.

— Хлебнуть хочешь? — Капитан вытащил флягу, выхватив зубами пробку, глотнул для пробы первым.

— Нет.

— Тогда начнем…

Два здоровенных охранника втащили, а вернее, внесли, голого лысого человечка. Он нелепо сучил ножками в воздухе. В помещении резко запахло мочой и застоявшимся потом.

Человек в красном холодным, безразличным взглядом скользнул по синюшному, залитому слезами личику, дряблым ручкам и белесому ватному животу.

«Мозгляк-чернокнижник, а может, ученый-червь… Гнилая порода… Сколько таких мокриц перевидал на своем веку, а все равно противно…»

Пока стражники аккуратно, не торопясь, привязывали верещавшего бессвязные слова человечка к скамье сыромятными ремнями, ОН отвернулся к маленькому круглому оконцу, приютившемуся под самым потолком, и там, совершенно неожиданно для себя, впервые в жизни заметил звезду, светившую ровным голубым светом, как драгоценный карбункул на черном бархате.

— Готово, Мастер! — пробасил один из стражников.