Выдумщик

Этот Собинов, солист императорских театров, как призрак, преследует тестя. После революции его как сына лишенца не брали ни в один институт. Еще бы – отец был личным машинистом Николая II, царя возил, куда тот приказывал. И имел в Лигово каменный двухэтажный особняк, полный, по словам тещи, яиц Фаберже, подаренных императором к разным случаям… мало ли! Был в гостиной и рояль «Бехштейн», на котором юный красавец Борис, похожий на актера немого кино, аккомпанировал Собинову… Сколько сил Борис Николаевич положил, доказывая всем, что не было такого! Рядом не сидели! Кипит это в нем и сейчас! Хотя за Собинова уже не уволят. К тому же он на пенсии, правда, с почетными грамотами за стеклом. Теща с томным вздохом открывает альбом с коричневыми фотографиями на твердом картоне, с медалями данного фотомастера, полученными на разных выставках… медали внизу, на рамке. А в рамке – красавец Б. Н. (так мы с Нонной его называем) во фраке и манишке!

Борис Николаевич сардонически хохочет: «Вырядился… паровозный граф! Отец-машинист!»

…Уже устал это повторять. Но мы-то как раз за него! Хорошо пожил! Причем фотки эти – после революции. Паровозная аристократия была. Дом-то остался. И гости клубились знатные. Певцы.

Но Борису Николаевичу пришлось «перековываться». В кочегары пошел! И дорос – до замгенерального… завода, разумеется! Но вынужден был, конечно, снять фрак, надеть фартук. Слиться с народом. Ну, а как же еще?

– Вот говорят, что рабочие пьют, – направив слезящиеся глаза на меня, он заводит беседу. Не понимает меня пока. Зондирует. Я зять все-таки какой-никакой. – А ты думаешь, нет?! – он произносит уже с надрывом.

«Откроешься ты или нет?» – говорит его взгляд. Но ничего такого интересного для него я открыть не могу! Лишь соглашаюсь с ним, отчасти его разочаровывая:

– Почему – нет? Пьют. Я ж тоже после института работал!

«Почему же ты, сволочь, не работаешь сейчас?» – вот что бы хотел он спросить, но не решается.

– Пьют! – с напором говорит он, хоть я и не спорил. – Придешь на демонстрацию, – лицо его мягчеет, – пьяные! – он почти ликует. – Все! «Ба-арис Никала-ич! – машут стаканом. – К нам, к нам!»

На лице его застывает улыбка. Щелк! Зубы его щелкнули. Лицо вдруг напрягается. Суровая гримаса! Я вздрогнул, сел прямей.

– Но! Что бы хоть один! Опоздал на работу! Или вдруг: «Не ха-ачу работать».

…Это в мой огород.

– Никогда! – произносит он. И мы оба с ним торжественно застываем! Всё! Отбой!

Он разливает по рюмкам.

– Ну!

Без тостов приличные люди не выпивают. Тонкие синеватые губы его расходятся в улыбке:

– В водке есть витамин. Как говорил Хо-ши-мин!

Фольклор явно с тех пьяных демонстраций, о которых он говорил. Слился с народом. И я сольюсь!

– Ну… – тесть наливает по второй, – Пить надо в меру… как говорил Неру!

Блестяще! Пьем.

– А граф Телячий мне говорил… – вступает Екатерина Ивановна.

– Хвост графу твоему отрубили! – напряженно усмехается Б. Н. И с опаской поглядывает на меня: не донесу ли? Но взаимопонимание устанавливается, и третий его тост – стих. Народное творчество. С улыбкой на устах и чуть слезящимися глазами:

Товарищ, верь! Придет она —
На водку прежняя цена.
И на закуску будет скидка —
Уйдет на пенсию Никитка!

Выпиваем.

– Папочка, не уезжай! – просит Настя.

– …Надо, любимая.

Нонна провожает меня до вокзала. Ее тоже жалко. Как ей не везло. Угораздило родиться за месяц до войны, в Лигово, которое немцы взяли мгновенно. Дом их разбомбили, и Нонна с Екатериной Ивановной жили в окопах, стараясь выбирать те, где меньше стреляли. Однажды осколок на излете пробил одеяльце, но не прошел почему-то, слава богу, пеленку. И вот Нонна идет примерно в тех самых местах, где это было…

– Венчик! А когда ты нас заберешь?

– Как только все налажу!

Это уже она слышала…

Но в Петергофе хотя бы дворцы! А Купчино – ровное место. И вырасти там – мне кажется, это трагедия. Я вроде силен… но там как-то не за что ухватиться, а ехать уже вроде и некуда.

Отец мой в мои годы уже много успел… Родил меня, в Казани, где родители после вуза работали на селекционной станции. И перед самой войной вывел сорт проса, который прославил его, – превышающий прежнюю урожайность втрое. А просо – это пшенная каша в солдатских котелках. Поэтому, когда началась война, его оставили на селекстанции. А просо его стали сеять по всей стране. На других, однако, полях почему-то просо такого урожая не давало. «Неправильно сеют!» – стонал отец… это я помню. И его стали посылать всюду, где сеяли его сорт. Он приезжал, сеял – и получался прекрасный результат… Но порой приходилось жить там довольно долго. Что помню?.. Его отсутствие. Без него мы обычно парили в котелке кормовой турнепс (кормовой, значит, для скота). Помню его землисто-сладкий запах. От щелей в печке играли рябые полосы на потолке…