Выдыхай (СИ)

«Воровать — нехорошо» — думал я, однако, ту ручку — в темно-синем металлическом корпусе, тяжелую, с золоченным ободком по середине — которую я взял у одноклассника, я ему так и не вернул. Отец не знал, что это чужая ручка, а я прятал ее, словно это самая ценная вещь, что была у меня. Она лежала в старинной жестяной коробке, которую я прятал под половицей — гнилой и старой — ее можно было поднять, только если сдвинуть мою кровать, а родители этим не занимались. А я, ночью, когда брат засыпал, залезал под кровать, поднимая эту половицу и подолгу рассматривал эту ручку, крутя ее между пальцев и прижимаясь щекой к гладкой, холодной металлической поверхности. В те моменты мне казалось, что чужое брать можно, только если очень хочется.

«Воровать — нельзя; воровство — это грех» — тихим, усталым голосом повторял отец, глядя мне в глаза, извлекая из шлевок широкий кожаный ремень и складывая его вдвое. Моя мать — усталая, вечно бледная женщина с тонкими, как палки, длинными руками и грустными, почему-то бесцветными, глазами — в такие моменты отворачивалась от меня, прижимая большими белыми ладонями голову младшего брата, сидевшего на ее коленях к своей плоской груди и гладила его по волосам. Брат никогда не проявлял любопытства, что же там происходит за его спиной, а только жался к матери, никогда не чувствуя исходящих от нее заботы и тепла.

Я не могу назвать отца излишне жестоким по отношению ко мне. Я всегда знал, за что именно мне попадет в этот раз, никогда не отрицая своей вины. Старший брат удивлялся, глядя на меня, ведь наказания отца я старался сносить если не молча, то никогда не защищаясь.

Я прекрасно осознавал последствия собственных поступков, но если «преступление» удавалось скрыть — я ликовал; если отец, все же, узнавал о моем проступке — я молча выслушивал его короткий монолог, а затем стоически терпел побои, не опускаясь до того, чтобы просить пощады.

По мере моего взросления, «сокровищ» в моей жестяной коробке становилось все больше. Ручка, открытая пачка сигарет из портфеля одноклассника, старинная немецкая зажигалка, золотая брошь без одного камня, серебрянная цепочка и горсть монет, которые я вытряхнул из чьего-то бумажника, который так удачно оказался в моих руках, когда я возвращался на автобусе домой. Все это тщательно пряталось мной, изредка извлекаемое из тайника и разглядываемое с особым трепетом. Мое мастерство вора-карманника росло, хоть и никогда не походило на клептоманию — я не стремился утащить все, что плохо лежит. Гораздо интереснее для меня было увести понравившуюся мне вещь из-под чужого носа, нежели брать все без разбора.

Однажды вечером, накануне моего дня рождения, к отцу пришла разъяренная соседка. Я и подумать не мог, что причиной ее гнева могло стать мое поведение, однако, оказалось, что она ехала днем со мной в одном автобусе и видела, как я вытащил из чьего-то кармана кошелек. Она долго что-то кричала, размахивая руками, пока мать, наконец, едва слышно, не попросила ее удалиться. Затем она взяла моих младших братьев — к этому моменту их было уже двое, и увела в свою спальню. Отец позвал меня в гостиную, где очень долго рассматривал, откинув голову слегка назад — в свои почти шестнадцать я был уже выше него — а затем привычным движением достал ремень.

Два дня после той порки я не мог подняться с кровати. Отец был в ярости, и уже привычная мне экзекуция длилась намного дольше. Чтобы я, наконец, запомнил, что чужое нельзя брать, он с чувством отлупил меня тяжелой металлической пряжкой по рукам, от чего на всю жизнь у меня остались страшные рубцы. Но после того инцидента — единственного на памяти всей нашей семьи — ремень оказался заброшен в кладовку и никогда больше его не брали.

Через три месяца, в один из самых холодных дней декабря, пришедшийся как раз на канун Рождества, умерла мать. Я помню ее бледное лицо с синюшными губами и сложенные на груди в нелепом прощальном жесте руки-палки. Она была так страшна, но при том казалась еще более несчастной, нежели при жизни.

Увидев мать в гробу я понял, что ненавидел и ее, и отца, и трех своих братьев всю жизнь.

В неполные семнадцать лет я сбежал из дома, зная, что меня никто не будет искать, а потому мир предо мной лежал как на ладони — простой, уже понятный, но невероятно огромный.

«Воровать — плохо» — святая заповедь отца, вкладываемая им в мою голову с детства стерлась очень быстро, когда я понял, что без навыков вора-карманника и без нормального образования мне не прожить.

Умом обделен я не был уже тогда, а потому, подговорив моего лучше друга — Гаспаро — который, как и я, только-только окончил школу, я решил делать деньги именно на том, от чего меня так отчаянно старался отучить отец — на воровстве.