Выйди из палатки

— Сейчас, Пашенька... — прошептала Марина чуть слышно. — Что-то у меня молния не расстегивается... Пашенька, помоги... Расстегнуть молнию...

— Марина! — У Паши вдруг перехватило горло. — Лежи, спи! Ночью девочкам нужно спать, а не ползать по мокрым камням.

— Пашенька, мне нужно... Туда... Слышишь...

Тут Паша вдруг осознал, что бубен снова стучит прямо у входа. Ему показалось, что волосы на голове у него стали дыбом. Кто-то стоял — сидел, прохаживался — перед палаткой, стучал в бубен и негромко молился. Негромко, уныло, тягостно, надтреснутым голосом.

— Слышишь? — Марина посмотрела Паше в глаза. — Слышишь?

— Слышу, моя хорошая. — Паша крепче сжал холодную руку. — Кто-то бьет в бубен и молится. Ну и что? Не надо ему мешать, Марина! Молится, значит надо. Значит, совесть нечистая. У нас с тобой совесть чистая, и нам там нечего делать. Ложись спать, девочка. — Он вцепился в ладонь изо всех сил. — Ложись спать, девочка!

Он попытался ее уложить, и она стала сопротивляться. Паша схватил ее за обе руки, но она норовила вырваться и тянулась к молнии.

— Пашенька, отпусти меня, пожалуйста, — прошептала она. — Пашенька, мне нужно. Выпусти, меня пожалуйста.

— Нет, Рина, я тебя не пущу. Не надо тебе туда ходить. Ложись, отдыхать. Нам рано вставать и еще идти целый день. Ложись, моя маленькая...

— Пашенька, миленький, выпусти меня, пожалуйста. — Марина заплакала. Она смотрела Паше в глаза, и по щекам ее текли слезы. Она снова вцепилась в молнию. — Пашенька... Помоги мне, пожалуйста, расстегнуть... Молния какая-то просто дурацкая... Не расстегивается... — Марина засуетилась, принялась дергать собачку, и собачка сломалась. Марина закрыла лицо руками и зарыдала. Потом ей удалось отбиться от Паши, и она бросилась выкарабкиваться из мешка. Ей даже удалось добраться почти до выхода, когда Паша настиг ее и схватил в охапку.

— Рина! Там сейчас холодно, просто кошмар как холодно! Ты простудишься, маленькая, я тебя не пущу. Лежи здесь, моя девочка... Нас здесь трое, и нам тепло... Я тебя не пущу. Там сыро и холодно. А у тебя носков запасных не осталось... Все в речке этой дурацкой вымокло... Лежи, я тебя не пущу... Я тебе сейчас в глаз дам!

— Пашенька! — Марина просто тряслась. Паша был весь мокрый от ее слез. — Пашенька, пусти меня, пожалуйста... Выпусти меня, мне нужно... Просто ужасно нужно... Пашенька, я пошла...

— Нет, моя девочка, никуда ты не пошла, дура! — Паша вцепился в Марину и прижал к себе изо всех сил. Она еще долго плакала, пыталась суетиться и дергаться, всхлипывала, наконец, стихла.

— Ну вот, все... — прошептал Паша и перевел дух. — Ну вот... Вот и баиньки... Нечего там тебе сейчас делать... Баиньки... А то как вымокнешь сейчас там... Вымокнешь и простудишься... Только этого еще не хватало...

Марина долго плакала, всхлипывала, но, наконец, уснула. Паша уложил ее рядом, улегся и долго лежал так, не выпуская ладони. Невидимый бубен стучал и позвякивал, но опять — дальше и дальше, теперь уже совсем далеко. Хриплое бормотание растворялось. Паша снова лежал, лежал и лежал, смотрел в мертвый зрачок фонарика и никак не мог уснуть.

— Сука, — бормотал он иногда. — Выйти, что ли, на самом деле? В рыло ему настучать, уроду. Сука, мешает спать девочкам.

Он лежал, лежал, лежал, и снова стал засыпать.

Теперь Пашу постигло новое наваждение. Когда бубен, бормотание и молитвы растворились в мертвой ночи, появилось нечто другое. В ужасной, удушающей тишине послышался легкий топот и детский смех. Паша разом вспотел. Сколько было детей (были это дети вообще?), один, двое или того больше — Паша разобрать не мог, и от этого ему почему-то сделалось совсем уже дико. Паша отдавал себе совершенно ясный отчет — вот он лежит здесь, в палатке, и голова у него прозрачная, и он не то что не бредит, а вообще — соображает так четко, так просто кристально, как, кажется, никогда в жизни с ним не бывало. Ребенок (дети, ребята?!) бегал вокруг палатки (или бегали, несколько?!), и смеялись — весело, тихо, вполголоса. Шустрый топот раздавался то слева, то справа, то перед входом, то за головой. Паша решил, что надо либо выбраться из палатки и посмотреть, что там за дьявольщина, либо уже просто сойти с ума.

Он лежал, и лежал, и топот не прекращался, и смех раздавался то справа, то слева, то спереди, то сзади, из-за головы, то слева и справа, то сзади и спереди, то сразу со всех сторон. Временами топот стихал, смех прекращался, и Паша готов был дать голову на отсечение, что проклятый ребенок (проклятые дети) сидит (или, гады, сидят) перед входом и слушают, что происходит в палатке. Потом снова — хихиканье, топот, веселый смех, потом, через какое-то время, опять тишина — сидят перед входом, сволочи, слушают, или даже подслушивают. Паша решил, что — все, вот теперь самое время — сейчас он свихнется.

Паша как лежал, подпрыгнул. Он повернулся и увидел, как Лена, приподнявшись на локте, смотрит ему в глаза.

— Паша! — послышался тихий голос. — Пашенька! Выйди из палатки! Выйди из палатки, Паша!