Выйди из шкафа

Тим и сам не понял, как уснул. Сквозь мутную дрему ему виделись тени. Пугающе длинные, непривычно зыбкие, они ползли через комнату, вытягивали вперед суставчатые лапищи. Во сне Тим точно знал — это Шифман ползет к нему по полу. Он один отбрасывает тени — то две, то три, то несчетное, переплетенное количество, и все они пытаются схватить Тима, вытащить из постели, поволочь куда-то во тьму, в неизвестность, в безнадежность. Тим комкал под собой простыню, силился забиться в угол, но внутри щекотно вздрагивало желание быть схваченным, быть вытащенным и уволоченным тенями Шифмана. Во тьму. В неизвестность. В тяжелую воду. Привычная ночная заторможенность вдруг разорвалась, сменилась томительными метаниями то ли во сне, то ли наяву. Одно бессилие стало другим, таким же мучительным, но глубже, темнее, чем прошлое.

Из сна его вырвало жужжание телефона. Бабушка спала чутко, любой сигнал, пусть и придушенный подушкой, выводил ее из равновесия, и она долго потом металась по кухне, шурша и шныряя от ящика к ящику. А вот самая тихая вибрация проскальзывала мимо старческих ушей. Тим и сам порой пропускал ночные звонки Ельцовой, особо тому не расстраиваясь, но теперь его в миг снесло с подушки волной шума и жужжания.

Задыхаясь от неожиданности и необъяснимого страха, Тим схватил телефон и не глядя принял вызов. Телефон скользил в потной ладони.

— Это я, — приглушенно сказал кто-то неузнаваемый.

— Кто? — Тим сам испугался хрипоты в голосе, но откашливаться не стал.

— Тетерин. Миша, — представился Шифман, и Тим наконец понял, что спит и продолжает видеть сон.

— Здравствуйте, Миша Тетерин, — проговорил он, опускаясь на влажную подушку. — Вы знаете, который час?

За окном только начал прорываться слабый свет. Часов пять, не больше.

— Рано, — согласился Михаэль. — Но позже я буду в дороге. И без сети. Я вас разбудил?

Тим вытянулся, накрылся пледом, ему стало так тихо и сонно, как давно не было.

— Не знаю, кажется, нет. Я же еще сплю. Значит, не разбудили.

На том конце помолчали. Не будь это сном, Тим подумал бы, что Шифман задумался над его ответом.

— Хорошо, — одобрил он. — Спите. Я просто хотел предупредить, что уезжаю на пару дней, но вернусь с готовым синопсисом. Обещаю. Мне нужно уточнить кое-что очень важное. Но потом я вернусь. И будет текст. — Он спешил и сбивался. — Тимур, послушайте, я не хочу вас подводить. Два дня. Дадите мне их?

— Берите, что вам хочется. — Язык с трудом шевелился в сведенном дремой рту. — Вы же так делаете обычно, да? Берете, что хотите.

Разговор потерял всякую реальность. Тим чувствовал, как по полу расползаются зыбкие тени Шифмана, и голос его, глухой и придушенный, отскакивал от них, множился и затихал.

— К сожалению, нет. Я вообще редко чего-то на самом деле хочу, но эти два дня мне необходимы. Я бы не стал просить, но других вариантов нет. Два дня. И все.

Телефон стал пудовым — так и норовил выскочить из обмякшей руки.

— Берите, — легко разрешил Тим. — Хоть два, хоть двадцать. — И добавил в голос всю язвительность, что нашлась: — Вы же Михаэль Шифман, я вам не указ.

— У вас крайне искаженное представление о моей персоне, Тимур, — холодно проговорил Шифман из сна. — Но спасибо, что идете мне навстречу. Я позвоню.

Он отключился. Телефон упал на подушку и скатился на пол. Тим спал и отстраненно думал — будь все это на самом деле, Ельцова с ума бы сошла от зависти. Еще бы. В пять утра говорить с Михаэлем Шифманом и, кажется, щелкнуть его по эффектно сгорбленному, точно переломанному когда-то, а после сросшемуся самым эстетичным образом носу. Щелкнуть и уснуть. Без снов. Без заторможенной дремы. И проспать до самого будильника.

Глава пятая. Об Иисусе нашем Христе

Я

Я стучу в дверь и знаю, что придется подождать. Матушка давно уже никуда не спешит. Все, к чему она привыкла бежать, теряя на ходу туфли, забывая оставить на плите ужин, а на тумбочке в прихожей — мелочь мне на обед, закончилось, завершилось, закрылось. И еще много печальных глаголов с приставкой «за». Пока я их придумываю, из-за двери — дерево, скрывающее под собой железную твердость и хитровыдуманность немецкого замка, — доносятся недовольное покашливание и неспешные шаги.

— Я вас слушаю, — раздается наконец.

Голос приглушен, но я его узнаю. Я бы различил его и среди тысячи таких же — старческих, прокуренных, сорванных репетициями и скандалами.

— Это я. — Язык нелепо обмякает во рту, вмиг наполнившемся вязкой слюной. — Открывай.

— Кто «я»? Говорите точнее, — не поддается Павлинская. — У меня, знаете ли, не рентгеновское зрение, чтобы видеть через дверь!

В двери нашей квартиры не было глазка, и матушка запретила его сверлить. Я не простой человек, Миша, меня еще помнят, мне завидуют. Воры, сынок, воры, жлобы, преследователи. Не дадим им лишнего отверстия, в которое можно залить кислоту.

— Миша, — представляюсь я. Чувствую себя при этом то ли сотрудником ЖЭКа, то ли воспитанным мальчиком, жаждущим поговорить об Иисусе нашем Христе. — Твой сын.