Выйди из шкафа

— Тимка! — Ельцова выхватила плитки и прижала их к груди. — Пойдем скорее пьянствовать, а то я весь вечер торчу дома одна, как старуха.

— Сигареты есть? — Тим протиснулся на сидушку кухонного уголка и поставил рядом с собой пепельницу.

Ельцова глянула на него через плечо. Тонким ножом она кромсала увесистую головку сыра, явно привезенную из далеких земель, где такие роскошества в порядке вещей.

— Откуда богатство?

— Мама недавно с Крита вернулась, навезла всякого. — Ельцова дернула плечом, и с него соскользнула лямка домашнего топика. — Ты давай от темы не отходи. Кого нашел, паршивец, а? — Она ухмыльнулась и переложила сыр на блюдце. Тонкие ломтики светились теплом и обещанием счастья.

— Курить, Тань, — напомнил Тим. — Пачка где?

— Так я же бросила. — Ельцова села на табурет и принялась ковырять штопором пробку.

— Не верю.

Она хохотнула, и на стол тут же был выложен новенький курительный набор.

— Перешла на электронные.

Этой вонючей гадости Тим не переносил. От запаха жженых тряпок тянуло сплюнуть и долго потом свербело в носу.

— Вот и побережешь здоровье, Тимочка, такие, как ты, нужны стройными и могучими, сам понимаешь.

— Кому нужны? — Тим подцепил кусочек сыра и положил его на язык. Стало солено и остро, самое то к красному. — Стране?

— Стране-то мы на что? Зуеву, разумеется. — Пробку Ельцова выудила с отточенным мастерством и отставила бутылку. — Пусть подышит.

— «Чегем»-то? Наливай.

Они соприкоснулись стеклянными краями самых больших бокалов, которые только можно было отыскать в «Икее». Вино привычно кислило, но в целом оказалось ничего. Вообще все, чем получалось у Тима наполнять дни, было вполне ничего. А потом появился Шифман.

— Говорят, тебе достался золотой мальчик? — Ельцова сделала глоток, потом еще один, и поспешила выключить духовку, чтобы фабричное чудище с кругляшками пепперони не пересохло.

— Небось все языки стесали.

— Еще бы. Вчера тебе дают красавчика Шифмана, а сегодня ты показательно берешь отгул. Что дозволено Юпитеру, то, сам понимаешь, не обломится быку. Самохина на яд изошлась…

— А чего ей так чесалось по Шифману? — Тим отделил от горячей пиццы кусок побольше и принялся жевать, обжигаясь сыром. — Зуев если и расщедрится на премию, то в конце года. Что вовсе не факт.

Ельцова глянула насмешливо и глотнула вина.

— Святая ты простота, Тимочка. Ты его вообще видел?

Шифман сидит напротив, мается от невысказанных своих страданий, щелкает суставами тонких пальцев, а прядка волос падает ему на лицо.

— Видел пару раз.

— «Пару раз», — скривилась Ельцова. — Такой ты чурбан. Я с ним мит вела на «Красной площади», аж руки дрожали, до чего он огненный. И парфюм, божечки, какой у него парфюм. Что-то с ладаном, наверное. За час пропахла вся, будто в церкви тусовалась. — Она допила вино и отодвинула бокал. — Самохина по нему сохнет уже год. А тут ты.

— Я не просил. — Тим потянулся к окну, дернул за ручку. В кухню тут же хлынул холодный воздух.

— Это все Зуев. Решил обезопасить денежный мешок от посягательств Ниночки.

Года полтора назад Самохина увела из-под носа Ельцовой хорошенького переводчика из петербургского филиала. Прямо на корпоративной вечеринке увела. И увезла. Прямо к себе домой. Ельцова тогда напилась и горько плакала, сидя на полу в туалете. Испачкала Тиму рубашку тушью. Это, впрочем, крайне порадовало маму, уверенную, что у Тима никогда не было, да и не будет девушки.

— А тебе он как? — не унималась Ельцова, наблюдая за падением в бокал последних капель из бутылки.

— Зуев?

— Тьфу на тебя! — Она сунула бутылочное горлышко Тиму. — Дуй.

Что скрывается за обычаем дуть в пустую бутылку, он за все эти годы так и не разобрался, но послушно подул.

— Шифман вообще как?

Шифман стоит у подземного перехода на Чистопрудном. Его покачивает, и от этого он кажется рассеянным и безоружным. Перепуганным кажется. Судорожно обдумывающим что-то большое, неспособное поместиться в голове.

— Он очень в себе, — сумел найти слова Тим.

Ельцова застыла, обдумывая услышанное, потом глянула с интересом, но ковырять не стала.

— А мог бы быть в Самохиной, только не судьба. — Она подняла бокал. — Так выпьем же за это!

Вино перестало казаться кислым. По телу плавно заструилось тепло. Тим вытянул ноги под столом. Ельцова смотрела в окно, прямо как Шифман. Человеку нравится разглядывать себя в мутных поверхностях, окнах, витринах и потухших экранах куда больше, чем просто смотреться в зеркало. В дымке скрывается все неудачное, смягчается острое, размываются границы. Человек становится лучшей версией себя. Таинственной, нездешней копией. Ельцовой со всей ее напускной бравадой громкого человека с красной помадой и в кожаной юбке это и правда было нужно. Немного отдохнуть от себя. И дать выдохнуть миру. Но что в темноте окна искал Шифман? Или что он там прятал?

— Окна бы надо помыть, а лень, — многозначительно пробормотала Ельцова.