Выйди из шкафа

На среднем пальце правой руки у него мозоль. Трогательная детская натертость. Так бывает, если часто пишешь карандашом или ручкой.

— Работаете с бумагой?

Он отдергивает руку, трет покрасневшие от выпивки глаза.

— Стараюсь. От экранов зрение ужасно садится. Скоро на мой «минус» линз не найти будет.

И обезоруживающе улыбается, как умеют только близорукие книжные задроты.

— Надо с собой побережней.

— И вам тоже, — говорит он тихо-тихо, неслышно почти, так, что кажется, будто мне послышалось. — У вас вид человека, в которого камнями уже бросали. И не раз.

Заставляю себя скорчить насмешливую мину, развожу руками, дескать, виновен по всем статьям.

— Образ такой, сами понимаете, надо соответствовать.

И все. На этом хватит. И так затянул донельзя. Вон как понесло бедолагу. Еще навоображает, что мы теперь друзья сердца и беседовать нам на душещипательные темы до утра.

— Вы собирайтесь, я спущусь к бару, оплачу.

И пока он возится с курткой и шарфом, успеваю сбежать по лестнице. Голову ведет, углы становятся мягче. Все углы. Внутренние и внешние.

— Посчитай нас, — прошу бородача.

— Разделить? — уточняет он.

Вспоминаю катышки на редакторских локтях. Качаю головой.

Мы выходим наружу. Пахнет сыростью и концом всего, что еще недавно было живым. В осенних сумерках нет ничего томительного, ничего предвкушающего. Даже тоска не красива, даже уныние не привлекает своей упаднической красотой. Только грязь и затухание с единственным условием — сдохнуть в тепле и сухости.

— Сколько с меня? — спрашивает Тимур.

— Это я вас пригласил, так что нисколько.

— Значит, в следующий раз с меня.

Надо же. В следующий раз. Какой шустрый мальчик. Пожимаю плечами и иду. Меня плавно покачивает. Нужно брать такси. Никогда не умел рассчитывать степень опьянения, подходящую для возвращения домой без лишних затрат. Останавливаюсь возле подземного перехода. Какая-то жалкая старуха мнется перед ступенями, лопочет неразборчиво, смотрит из вороха грязного тряпья водянистыми глазами. Тимур что-то говорит, но я не слушаю. Я смотрю на бабку, на пыльные складки ее морщин, на волосатую родинку под носом, на прозрачные волосенки, торчащие из впалых щек, и не понимаю — зачем она живет? Какой в ней смысл? Если всем этим руководит незыблемый закон энтропии, то как она — нищая старуха у перехода через Чистопрудный бульвар — помогает этому миру рассеивать энергию? Чем? Вот этими жамкающими челюстями? Трясущимися пальцами? Сгорбленной спиной? Зачем она мирозданию? А если даже она нужна, то почему я не нужен совершенно? Я же лучше, моложе, сильнее. Почему в ее жизни смысла все равно больше, чем в моей?

— Миша! — Тимур трясет меня за руку.

Я с трудом фокусирую на нем взгляд. Бабка отступает, но смотрит на нас пустыми глазами.

— Миша, давайте я вызову вам такси?

— Я сам. Не волнуйтесь, со мной все хорошо. — Я улыбаюсь ему из последних сил. — Немного повело, но уже нормально. Езжайте домой. Я тоже сейчас поеду.

Он настолько трогательно обеспокоен, так искренне встревожен, что хочется ударить его по свежему гладкому лицу человека, не обремененного особыми тяготами. Катюшей, например.

— Хорошо, — говорит Тимур, но не уходит.

Бабка начинает причитать:

— Матушка Ксения, просим прощения, просим прощения, матушка Ксения.

Мимо проносится «скорая», сирена выключена, но маячок вспыхивает бликами на мокром асфальте. Красные и синие. Синие и красные.

— Матушка Ксения, просим прощения, матушка Ксения, ты нас прости.

Все это начинает походить на дешевый артхаус, снятый по большой пьянке в общаге ВГИКа. Даже Тимур это чувствует и пятится к спуску в подземку.

— Спасибо, что пригласили, — бормочет он.

— На связи.

Стоит его горчичному шарфу скрыться в переходе, до меня наконец доходит, что фотографию я так и не забрал. Действительно оставил ее случайному мальчишке-редактору, главная задача которого — быть облапошенным мною по предварительному сговору с Катюшей.

Я срываюсь с места, но бабка ловит меня на лестнице. Хватает костистой лапкой, тянет к себе. От нее невыносимо воняет всем, чем только может вонять старое немытое тело. Быстро, чтобы только не вывернуло, роюсь в кармане и нахожу мелочь.

— На, бери.

Но бабка не хочет мелочь. Она распахивает стеганое пальтишко, накинутое поверх засаленного пуховика, и я со всей ясностью понимаю — если бабка под пуховиком голая, то я умру. Рухну ей под ноги совершенно мертвый. Но там вязаная кофта и платок. В платке копошится что-то зеленое. На вид — очень заразное.

— Возьми, внучок, — шепчет бабка. — От Петруши остался. Сдохнет он со мной. Простынет. Хлеб жрет. Возьми, сынок. Возьми.

И сует мне в руки этот комок, и запахивается обратно, и ковыляет по лестнице с пугающей ловкостью. А я остаюсь. В руках у меня бьется полузадушенный попугай. Если бы я мог написать об этом дне, то мне дали бы не семь, а семьдесят семь тиражей. Но я не могу.

Тим