Выхода нет

Я тогда встала перед домом своим прекрасным и замерла. Я жила в нем достаточно долго гордой и свободной, грустной, но счастливой. Ответьте, только честно: вы хотели бы вернуться в место, где были по-настоящему счастливы? Хотя бы на один вечер? Хотя бы на час, чтобы подышать этим воздухом? Вот и я затаила дыхание. И чтобы не сбиться на кардионевроз, попыталась не представлять, что будет дальше. Над рекой за лесом стояла такая тишина, что уши закладывало. Там, за домами, вообще никого не было, только кукушки и рыбаки по утрам. Здесь всегда было тише, чем за дорогой, которая вела в город.

За спиной проехала машина, я слышала, как шины цепляются за ямки в асфальте, во дворе лают собаки и кричат дети, а где-то поодаль от дома прорвало трубу и шли ремонтные работы, мужики ругались матом и стучали железом. Главное было сдержаться, не зареветь, не начать прерывисто дышать и судорожно искать уличную колонку с водой, чтобы спастись от темноты в глазах. Эти биологические процессы с телом начались после смерти папы. Папы не стало в две тысячи шестнадцатом году, в апреле.

Перед глазами открывалась картина художников-шишковистов – редколесье, закатные лучи припадали к утрамбованному под ногами чернозему, а вместо медведей серые коты шастали по карликовым соснам и детским качелям на площадке.

Мурашки роем пробежали от копчика до затылка и обратно. В этом доме я не была давно. Прошла вдоль площадки, мимо соседей снизу, те выбивали ковер на траве. Сосед с первого подъезда мыл машину и устроил пенную вечеринку для дошколят. Те по колено мокрые бегали по воде, стекающей с «Ниссана». Из окон пахло компотом из сухофруктов, у подъездной двери – сиренью, которую через два года срубит пьяный сосед Леонид, посчитавший, что что-то на этой территории лишнее.

По скрипучим ступеням поднялась на второй и остановилась у двери. Цифры из золота блестели под закатным солнцем, которое заглянуло в подъездное окно. В квартире номер семнадцать было шумно. Ключи сжала в ладонь и не решалась войти – страх как будто обесточил меня, как айфон перед самым важным звонком за день. За красной обивкой что-то крикнул папа басом, мама подхватила смехом, по телевизору кричал Андрей Малахов, а в кухне шумела вода. Кухня была вот-вот за дверью, сразу же. Решилась. Вставила большой ключ в нижний замок – два поворота против часовой стрелки, щелк, – и дверь открылась. В нос сразу же ударил запах жареной картошки с чесноком.

– Машка, ты? – крикнул папа из кухни.

А я пыталась задержать воздух в легких, чтобы не сорваться.

– Слушай, Маш, а кто этот третий с Биланом выступает?

Звук динамика увеличился, начались вечерние новости. Я как-то пережила этот день, как-то смирилась, что он идет, но как поверить, что человек, которого нет уже четыре года, сидит за стеной, разделяющей кухню и прихожую, и не знает, что больше всего на свете я боюсь войти к нему и понять, что его нет? Увидеть, что никого нет в этой комнате, что всё это очередные фокусы моего подсознания. Я бы не пережила, если быть честной.

Осторожно, почти не дыша, прошла в освещенную желтым светом кухню и увидела дом. Дом, а не стены. Дом из папы, мамы и меня.

– Ну вот этот кто? – вонзал вилку в артистов на расстоянии.

– Это?

– Ну вот кто это? – не унимался.

– Пап, это композитор.

Встала в дверном проеме и двигаться не могла, как замерла. Слово «папа», не произносимое четыре года, снова обрело смысл на губах.

– А где он его нашел? – подключилась мама, не отвлекаясь от готовки, спиной стояла.

– В Венгрии вроде бы.

– Ну и что, победит он, думаешь? – обернулся и посмотрел на меня настоящий, живой мой папка.

– Победит, пап.

Слезы спрятались за веками, обжигая тонкую кожу.

– Машка, ты чего? – спрыгнул со стула. – Что случилось?

Покатились.

– Я так соскучилась по тебе, – налетела на него всем телом, обняла его теплого и уткнулась в плечо.

– Что ты опять натворила? – обернулась мама, размахивая своей кухонной лопаточкой по сторонам.

– Всё хорошо, правда, хорошо, – оторваться не могла. – Просто так давно вас не видела.

– Утром, значит, ругается с нами, а под вечер хнычет, – сказал, улыбаясь.

А у мамы картошка подгорала на плите.

Оторвалась от него с трудом, не хотелось выпускать.

– Садись давай! – усадил за стол. – Ты просто голодная, вот и нюни распустила. В училище твоем что-то пошло не так?

– В университете, пап.

Он так всегда шутил, чтобы я смеялась. У родителей высшего образования не было, и они с каким-то особым трепетом отнеслись к моему поступлению. «Хоть кто-то человеком станет», – за глаза хвалил меня отец. В глаза меня никто никогда не хвалил.

– Ну там, да, – как будто согласился.

– Там всё хорошо.

– На телеканале? Сняла что-то плохо?

Пока мама продолжала жарить и варить, он пытался поговорить, но не выходило.

– Да нет, я просто устала, наверное.

А я просто ничего сказать не могла. Сил не хватало.

– По ночам надо меньше шастать, – мама наконец отлипла от плиты, и картошка задымилась перед глазами. Преподнесла она это не как картошку, а как сибаса ресторанного. Мамина еда всегда была лучше, что уж тут.