Выходим на рассвете

Дым, густо поваливший из пароходной трубы, — наверное, кочегары начали шуровать в топке — плотной колеблющейся серой пеленой плыл поверху, почти не растекаясь в безветрии. Местами в нем мелькали багровые искры, тотчас же погасая. Мутные клубы дыма все выталкивались и выталкивались из трубы, заслоняя небо, и только где-то между ними нет-нет да промелькивали за дымом потускневшие звезды.

Но вот пахнуло ветерком, дым снесло в сторону. И снова стала видна густая чистая синева ночного неба.

— Вот и опять звезды показались, — обрадовалась Ольга.

— Как в жизни… — задумчиво проговорил Янош.

— Что — как в жизни? — не поняла она.

— Я говорю, в жизни вот тоже так бывает: все ясно и чисто, а потом набежит дым тревоги, заслонит то, что нам светит. Но пройдет время — и снова ясные звезды над головой, и дышится легко… Только надо знать, что так обязательно будет, верить в ясное небо в будущем… Ты понимаешь меня, Олек?

— Понимаю…

— Я не знаю, что будет с нами в ближайшие дни…

— С тобой я ничего не боюсь. Я тебе уже говорила…

— Помню. Но я хотел сказать о другом. О том, что будет после…

— После чего?

— После того, как придет мир и ничто уже не помешает нам быть всегда вместе.

— Ты думаешь, это время наступит скоро, Ваня?

— Да. И мы будем счастливы.

— А разве мы не счастливы уже сейчас?

— Конечно, Олек! Эта ночь, эта ваша огромная река… Она как наш Дунай, даже больше. Когда-нибудь я повезу тебя по Дунаю. Он тоже очень красив, только по-другому. У него совсем не такой характер, как у вашей Оби.

— Реки — как люди, нравом разные…

— Да. Ваша Обь спокойная, и кругом ровно, и все только лес, лес…

— А Дунай какой?

— Там по берегам все: и горы, и даже скалы, и равнины, и много-много городов; если плыть ночью — о, не как здесь, не темно, на берегах огни, огни! И еще — Дунай, он очень быстрый, спешит, спешит. И течет, — добавил Янош с улыбкой, — совсем в другую сторону: Обь на север, в холодный океан, а Дунай — в теплое Черное море.

— И никогда им не сойтись. Ваня. Больно далеки они друг от друга.

— А если бы — близко?

— Все равно не сошлись бы. Разные они.

— Мы с тобою тоже разные, а вместе…

— Да… — она тесно придвинулась к Яношу, он обнял ее, заглянул в обращенное к звездам лицо:

— А знаешь, Олек? Если у нас будет сын, мы назовем его Дунаем!

— Чего ты выдумал!

— А что? — Янош словно бы не заметил ее смущения. — А если дочка — назовем Обью!

— Да кто ж детей по рекам называет?!

— Но ведь красиво: Дунай, Обь… И, как это у вас принято? По имени отца: Дунай Яношевич.

— Уж если по-русски хочешь, так Дунай Иванович. Я читала — богатырь такой был… Но только у людей имена должны быть людские, какие спокон веку дают. На то святцы есть.

— Но церковь отделена от государства, по закону Советской власти детям можно давать любые имена, а не только в честь святых, как раньше.

— Ну, Ваня, ну хватит об этом! — не выдержала Ольга. — Только смущаешь меня… Перестань.

— Хорошо, хорошо! Но помечтать-то можно?

— Можно. Только мечтай лучше не вслух.

— Ладно. Буду мечтать об этом только про себя. Но вслух знаешь, о чем я хочу помечтать?

— О чем, Ваня?

— О том, что когда-нибудь, через много-много лет, которые мы проживем вместе, мы с тобою, Олек, отправимся в путешествие по этой же реке или по Дунаю, — о, как я хочу, чтобы он стал и твоим!.. И мы вот так же ночью станем слушать шум воды, когда идет пароход, смотреть на звезды — и вспомним тогда сегодняшнюю ночь… Ты согласна?

— Согласна. И чтобы соловьев с берега было слыхать.

— И соловьев… Олек! Ты мой соловей! Моя горлинка!

— Говори, говори… — прошептала она, расслабленно опуская веки.

Она открыла глаза не скоро. А когда открыла, удивилась:

— Погляди-ка, Ваня! Звезды-то уже бледные. Скоро рассветет.

— Да? Неужели? — открыл глаза и он. — И правда! Как незаметно пролетела ночь!

— Погляди — туман над водой забелел…

— И соловьев давно не слыхать.

— Притомились… Мне что-то зябко. Обними меня крепче…

* * *

День шел за днем. Пароходы почти не делали остановок. Только раз в сутки подворачивали к правому, обрывистому берегу, где глубина позволяла подойти вплотную. На берег выходили десятки бойцов с топорами и пилами. Подымались на кручу, где стеной стоял высокий сосняк или ельник, и начиналась жаркая работа: с треском рушились спиленные стволы, с них обрубали сучья и макушки и скатывали вниз, к воде, на узкую полосу прибрежного песка. Там распиливали на чурбаки, затем взваливали чурбаки на плечи и тащили по сходням на пароходы. Дровами загружали внизу все: и корму, и нос, и проходы по нижней палубе.

Плыли по-прежнему в неведении, что творится на белом свете: телеграфная линия заканчивалась в Карыме, дальше на север все новости могли дойти только по воде. Жители прибрежных деревень пользовались лишь слухами — они не могли знать больше, чем знали те, кто плыл на пароходах.