Выходим на рассвете

После ужина, состоявшего все из той же пшенной каши, овсяного «черного кофе» на сахарине и ломтика черного хлеба, обитатели общежития начали укладываться на свои койки. Улегся и Гомбаш. За часы, проведенные им в комитете, он успел познакомиться с несколькими соотечественниками. Многие жили здесь уже давно. Они занимались агитационной работой среди бывших военнопленных, принимали участие в формировании интернациональных частей, добывали для них оружие и обмундирование, что было нелегко. Некоторые были временными жильцами — приехали по делам из городов, где прежде были крупные лагеря и где осело много бывших пленных. Были и такие, что ожидали назначения на фронт. А кое-кто ждал отправки на родину — уже было известно, что в соответствии с условиями мирного договора отправка должна начаться в ближайшее время. Во всяком случае, слух об этом ходил уже давно.

В этот вечерний час, перед сном, уже лежа на койках, о возвращении на родину говорили, пожалуй, больше всего. Каждый независимо от того, намеревался ли он пробыть в России какое-то время или нет, мечтал о минуте, когда он переступит порог родного дома, обнимет близких.

Слушал-слушал Гомбаш эти разговоры на соседних койках, и ему взгрустнулось. Как и большинство тех, с кем разделял он судьбу пленного, уже много лет не имел он никаких вестей от родных. Живы, здоровы ли отец и мать? Надеются ли еще увидеть сына? А Эржика?.. Кто перед кем виноват? Но что об этом вспоминать теперь…

Уже совсем поздно, когда почти все заснули и Гомбаш тоже задремал, появился Кираи. Он потихоньку прошел к своей койке, стоявшей рядом с койкой Гомбаша, присел, стал стягивать сапоги. Гомбаш услышал, повернулся:

— Что так поздно, товарищ Кираи?

— Я спешил. Но задержали дела. В цека из тех, кто мне нужен, многие на съезде… И очень жалею, что не достал пропуска для вас. Но мне обещали на завтра. Кстати, вам и другим товарищам, которые намечены для работы во фронтовых газетах, нужно будет прибыть на коллективное собеседование в агитпроп.

— Знаете что?.. — медля и колеблясь заговорил Гомбаш.

— Что? — не понял Кираи его замешательства.

— Я вот тут много думал без вас… И понял, что ошибся…

— О чем это вы?

— О том, что согласился уехать…

— Да вы что? — вспыхнул Кираи. — Мальчик вы, что ли, товарищ Гомбаш?! Вы имеете понятие о цене собственного слова? И тем более о дисциплине члена партии? Ваша кандидатура уже согласована в агитпропе Центрального Комитета. И извольте работать там, где будете наиболее полезны партии! Теперь уже поздно переигрывать! Завтра явитесь в агитпроп!

Гомбаш подавленно молчал.

— Слышите? Завтра — в агитпроп!

— С утра?

— Нет, в четыре. С утра товарищи будут заняты на съезде.

— А вы… вы были там сегодня?

— Нет. Но слышал, что уже второй день идет большой спор между большевиками и левыми эсерами.

— По вопросу о мире с Германией?

— Да. Но не только. Лидер эсеров Мария Спиридонова со своими соратниками старается опровергнуть всю политику большевиков, требует отменить диктатуру пролетариата.

— Даже?

— Да. Я как-то слышал ее речь. Оратор она отменный. Впрочем, и другие левоэсеровские вожди в этом искусны. На съезде один из них грозил, что их партия ликвидирует комитеты бедноты в деревне, прогонит оттуда продовольственные отряды.

— Разве эсеры имеют силы для этого?

— А вы не знали? У них свой главный штаб, боевые отряды во многих городах и в Москве.

— Неужели они встанут на путь вооруженной борьбы?

— Не думаю. Все-таки это революционная партия. Эсеры в одних тюрьмах с большевиками сидели… Но давайте о деле. Вам завтра с утра, товарищ Гомбаш, надо будет отправиться с одним русским товарищем и с одним нашим — они найдут вас здесь — в типографию. Там, кажется, есть латинские шрифты. Подберите наиболее подходящие для вашей будущей газеты.

— Очень хорошо, — обрадовался Гомбаш. — Значит, дело с газетой движется!

* * *

На следующий день рано утром за Гомбашем действительно зашли двое — уполномоченный Совета, пожилой человек рабочего вида, и солдат-венгр, по профессии наборщик. Втроем они отправились в типографию и занялись подбором нужных шрифтов. Это дело заняло у них всю первую половину дня. Только к двум часам Гомбаш смог вернуться в комитет. Пообедав, он стал ждать Кираи, чтобы вместе идти в агитпроп.

Но Кираи все не появлялся, и Гомбаш начал уже досадовать, что ему опять, как и накануне, придется без толку терять время в ожидании. Минуло четыре. Кираи все нет и нет. Почему он задерживается?

В недоумении Гомбаш сидел на своей койке, покуривая цигарку с отчаянно крепкой русской махоркой. Кроме него, в комнате почти никого не было — после обеда многие разошлись по своим делам.

— Мирбаха убили! — вдруг раздался голос от двери. — Только что!

— Германского посла?

— Кто? Почему?

Все, кто был в комнате, столпились у двери, в которой стоял дежурный по комитету.

Отвечая на расспросы, он мог объяснить немногое:

— Кто убил, пока неизвестно. В Мирбаха в посольстве стреляли и бросили бомбу.

Заговорили наперебой:

— Это могли сделать только те, кто хочет сорвать мир с Германией!

— Да, теперь, пожалуй, наш отъезд на родину задержится…