Выходим на рассвете

В бесконечно длинные зимние ночи, когда за бревенчатой стеной барака завывал вьюжный ветер и шелестел летучим снегом о промерзшие оконные стекла, многое передумал Янош, многое вспомнил. Родина, ее равнины, голоса горлинок по утрам — здесь, в Сибири, он не слышал их ни разу. А в Вашвараде горлинки летом начинали петь с рассвета, — начинала одна, ей откликалась другая, и казалось, все сады города населены этими вольно живущими собратьями домашних голубей. В саду родного дома, помнится, всегда жили палево-коричневые горлинки, их гнезда были где-то высоко на ветвях старого клена в дальнем углу сада, но петь горлинки прилетали поближе к окнам, словно старались разбудить людей пораньше. Горлинки, горлинки… На родной земле, в милой сердцу Венгрии нет, пожалуй, ни одного сада, ни одной рощи, где не жили бы эти птицы. Даже в Сольноке неподалеку от казармы заводили свою всегда одинаковую песню горлинки и пели, пока их не вспугивал горнист, начинавший играть побудку. С тех пор как попал на фронт, горлинок ни разу не пришлось услышать. Голос горлинки — голос родины… А сейчас слышен только сердито свистящий сибирский ветер. Наверное, было бы легче, если бы здесь, в лагере, нашелся кто-нибудь из родных мест. Правда, один есть, и даже старый знакомый. Но это случай особый… С этим вашварадским судьба свела в плену впервые еще до лагеря.

Глава пятая

…Это было, когда Яноша, в числе других пленных, после нескольких дней пешего пути в тыл привели наконец к станции, где предстояло грузиться в эшелоны. Еще не один день пришлось ждать, пока наступит черед отправиться в загадочную Россию. Составы подавали ежедневно, но пленных скопилось много тысяч. Ожидание с каждым днем становилось все невыносимее: спать приходилось под открытым небом, на голой земле, помыться было негде. Вши ели поедом. Когда подавали состав, его брали штурмом. Офицерам предназначались классные вагоны, соответственно их званиям. Солдатам и унтерам — теплушки. Узнав, что такие вагоны по-русски называются телячьими, пленные именовали их соответственно, кто — кальбвагенами, кто — кальквагенами, потому что вагоны изнутри были забрызганы известью, очевидно, для дезинфекции. Называли эти вагоны и калвагенами — когда оказывалось, что их подали невычищенными после лошадей или скота.

Однажды ночью подали очередной состав и для той партии пленных, в которую входил Янош.

Русский конвой пытался удержать порядок, но сразу же началась давка. Яноша, стиснутого со всех сторон, вынесло к классному вагону. Было темно, кто-то свирепо орал: «Только для офицеров!» Но сзади продолжали напирать, и Яноша прямо-таки вбросило по ступенькам в вагон. Он примостился на полу между скамьями и, как только поезд тронулся и суета затихла, заснул. Проснулся он на рассвете. Эшелон стоял. Все в вагоне еще спали. Только лежавший на нижней полке, возле которой пристроился на полу Гомбаш, пошевеливался под шинелью со звездами обер-лейтенанта на петлицах. Гомбаш сначала не разобрал, чем этот человек занимается, но вскоре понял: ищет вшей — и со злорадством подумал: «Для вши — все равны, она не различает чинов и званий».

Наблюдая за лежавшим на койке, Гомбаш видел, что тот весьма активен в своем занятии. Вот из-под шинели высунулась рука, между пальцами как можно было догадаться, зажата добыча. Пальцы разжались…

— Эй, господин вошелов! — вспылил Гомбаш. — Думаете, мне своих не хватает?

Но ответа не услышал. Рука исчезла под шинелью.

Через минуту-другую рука снова показалась из-под шинели.

— Послушайте! — крикнул Гомбаш. — Вы же бросаете на меня!

— Я бросаю их на пол, — глухо прозвучало из-под шинели.

— Так их надо бить, а не бросать живыми!

— Вошь — божья тварь, — послышалось в ответ. — А в писании сказано: «Не убий!», и это распространяется на все живые существа. — Голос говорившего был вполне серьезен.

— Что же вы тогда пошли на войну, а не в монастырь?

— В писании сказано также: «Властям повинуйтесь», и я повинуюсь, — с этими словами толкователь священного писания, поймавший к тому времени третью, через плечо вновь сбросил ее.

Гомбаш взорвался окончательно, рывком сел на полу:

— Если вам жаль ваших вшей, так и кормите их сами!

Лежавший на койке повернулся, высвобождая голову из-под шинели:

— Как вы смеете так разговаривать со старшим по званию!

«Мы в плену, и здесь вы мне не старший!» — хотел было ответить уже закусивший удила Гомбаш, и онемел: на него смотрел, свесившись с койки, его гимназический злой дух — Варшаньи.

Онемел от изумления и Варшаньи:

— Гомбаш?

— Да, господин учитель…

— Я вам здесь не учитель, а обер-лейтенант.

— Покорнейше прошу простить, господин обер-лейтенант! — Гомбаш уже не смог удержаться. — Если бы я знал, что здесь лежите вы, я бы постарался устроиться подальше, и вам пришлось бы отпускать ваших насекомых пастись на ком-нибудь другом.

— А вы все так же непочтительны, Гомбаш! Жизнь ничему, я вижу, не научила вас. А следовало бы…