Выходим на рассвете

Но они идут. Идут сквозь ветер и снег, движимые долгом нового, крепчайшего братства людей, породненных одной, самой светлой мечтой. И пусть хлещет вьюга в лицо. Пусть впереди, в снежной тьме, которая только-только начинает редеть перед грядущим днем, видны лишь редкие, еле приметные огоньки, и непросто взять верное направление через необозримое пространство, лежащее впереди, — они идут, неся свое оружие. Не то постылое оружие, которое в свое время их принудили взять и от которого они с облегчением избавились. Они идут с оружием, по велению сердца принятым из рук революции.

* * *

Большой зал с колоннами и лепными потолками, где когда-то блистала на балах губернская знать и где теперь стояли ряды деревянных скамеек и дощатая трибуна, а на стенах висели кумачовые полотнища с лозунгами, был уже полон. Срочно вызванные Советом, пришли сюда отряды красногвардейцев со всего города — железнодорожники, мукомолы, лесопильщики, спичечники, солдаты… Сдвинув к стенам скамейки, красногвардейцы сидели и лежали на полу, держа в обнимку винтовки, некоторые дремали за столом президиума, навалившись на него, кое-кто, переговариваясь, стоял у дверей и меж колонн. Дым махорки плыл над головами, медленно восходя к потолку, украшенному огромной люстрой с хрустальными подвесками, и заволакивая ее голубоватым туманом.

Ференц, приведя свой отряд, сразу же поднялся на второй этаж, в штаб.

Янош стоял неподалеку от дверей, опершись о колонну, и покуривал самокрутку с махоркой. Он уже давно привык к этому свирепому русскому табаку. Достать покурить что-нибудь другое было чрезвычайно трудно, последний раз настоящие папиросы он и не помнил когда курил.

Вдруг сзади кто-то тронул его за рукав. Он обернулся. Перед ним стоял Сергей Прозоров — в черной овчинной папахе, подпоясанный солдатским ремнем, с винтовкой.

— Здравствуйте, товарищ Гомбаш! — приветливо поздоровался Прозоров.

— Здравствуйте! Вам не известно, почему этот… эта тревога?

— Все командиры вызваны в штаб. Вернутся — скажут.

— А вы… разве не командир в милиции?

Гомбашу показалось, что Прозоров смутился. Помолчал, потом сказал как бы нехотя:

— Я уходил из милиции… И только вчера вернулся. Но командиром вместо меня уже другой. Так что здесь я как рядовой. Закурить у вас найдется?

Наскребя махорки в кармане шинели, Гомбаш протянул горсть Прозорову, дал ему клочок газеты. Тот свернул самокрутку и жадно затянулся. «Что-то у него случилось, — подумал Гомбаш. — Чем он так огорчен?»

Если бы Гомбаш знал, какие бури прошли в душе Сергея Прозорова в последнее время! Отец уже давно, еще с февраля, твердил ему: «Твое дело — учиться, а не заниматься политикой и тем более не быть при новой власти чем-то вроде околоточного. Ты совсем запустил университетский курс! Революция совершена, и дальше она может обойтись без таких энтузиастов, как ты. Ты просто смешон с этим полицейским револьвером на поясе и красным бантом на груди, разве что самые наивные барышни могут восхититься тобой в этом качестве!» Но Сергей продолжал нести свою службу в милиции и почти не посещал лекций на юридическом факультете. Он считал, что так исполняет свой долг перед революцией. Пусть его жертвой будет хотя бы пропуск занятий! Но вот пришла весть об октябрьском перевороте. В доме Прозоровых она была встречена бурно. Брат Геннадий, тяжело переживавший поражения на фронте, куда он все еще не мог вернуться из-за незажившей руки, считал, что в этих поражениях повинен не только болтун Керенский, взявший себе ношу не по плечу — обязанности главковерха, — но и большевики, слушая которых, солдаты не хотят воевать. Геннадий кричал, что Россия погибла, что теперь ее вместе с большевиками и с их диктатурой проглотят немцы и что необходима сильная власть, которая без всякой игры в демократию и без раздоров между партиями объединит силы всех сословий на то, чтобы отбиться от внешнего врага, а потом уже, в мирных условиях, создаст возможность для необходимых, разумных общественных преобразований. Геннадий обвинял брата в том, что он сотрудничает с большевиками. Отец возмущался, что большевики оттолкнули от власти все другие партии, обвинял большевиков в непонимании того, что социальному возрождению должно предшествовать возрождение экономическое, которое, как он утверждал, немыслимо без деловых людей с их опытом и связями, и говорил, что настало время ставить самым решительным образом вопрос об автономии Сибири, дабы с нее, с края богатейших возможностей, начать экономическое возрождение России. Первый шаг к этому, утверждал отец, — создание сибирской думы, которая и должна стать органом государственной власти от Урала до Тихого океана, а если большевики станут этому препятствовать, то с ними надо будет бороться всеми политическими средствами. Поведением Сергея отец не переставал возмущаться. «Как можешь ты, юноша из интеллигентной семьи, продолжать сотрудничать с большевиками, поправшими еще неокрепшую российскую демократию!»