Выпьем за прекрасных дам

— Отвечайте, дочь моя. Ваше имя — Грасида?

От слова «дочь» она дернулась, словно Гальярд на нее замахнулся. Облизнула губы, будто готовясь сказать речь. И вдруг, широко раскрыв рот, запела во всю глотку — да так неожиданно, что даже Фран подпрыгнул на месте, звонко уронив наконец-то ключи.

   — Gardo ta famillo,
   Biergo de Prouilho,
   Tu que sios la fillo
   d'en Dious tout puissant!
   Gardo ta famillo,
   gardo tous picheres…[10]

Девушка Грасида — а это, несомненно, была Грасида, спрашивал Гальярд для проформы — пела, яростно уставившись в лицо инквизитору и сжав кулачки. Так, наверное, кричали «Тулуза и Фуа» в лицо франкам обреченные на повешение партизаны в годы войны! Так франки кричали свое «Монфор» в битве с превосходящими силами, так первые христиане на арене в голос открывали толпе имя своего Спасителя… Антуан не знал, что и подумать: он снова остался в стороне, залп ненависти летел в его наставника, а он одного понять не мог: почему она именно это поет?

Древний, еще до-домиников гимн Святой Деве Пруйльской! Гимн, который не далее чем вчера напевала, разливая им вино, старенькая монахиня, матушка Катрин!

Эта девица совсем сумасшедшая? Или… или она пытается таким образом оправдаться, объявить себя католичкой? Но тогда почему она поет так?

   — Tu que sios la fillo
d'en Dious Pietadous

,

— неожиданно оборвал ее Гальярд, договорив куплет за нее. — Довольно пения, Грасида. Это хороший гимн, я был рад его слышать, хотя, признаюсь, и не ожидал. Теперь же вас отведут в новую камеру, и завтра же с утра мы с братом Антуаном придем вас расспросить.

Девушка-галчонок совсем выдохлась. Вид у нее был несколько ошарашенный — будто она ожидала побоев или хотя бы ругани за свое песнопение, а получила едва ли не похвалу. Такой — ошарашенной — ее и увел в сторону лестницы второй охранник, помоложе, с постриженными по моде, но невыносимо грязными волосами. Девочка шла так прямо, что даже под ноги не глядела — и споткнулась на порожке у ступеней. Сквозь маленькое окошко под потолком доносился призывный звон Сен-Мишеля.

— Что же, Франсиско, благодарю вас за помощь, — сдержанно сказал Гальярд. — Как вы поняли, мы придем на дознание завтра после Мессы. А сейчас, слышите, нам уже звонят к вечерне.

Он косо взглянул на Антуана, казавшегося несколько подавленным и погруженным в себя. — Идемте, брат. Общинная молитва и немного подготовки. И отдых. Он вам понадобится.

— Значит, завтра с утра ожидать вас, господа-отцы? Как вы скажете, мы вам подготовим все, что надобно, столик достанем, чтобы писать удобнее, опять же перекусить вам…

— Мастер Фран! А, мастер Фран! Скажи Марии, что Гауда не будет в готовке помогать, живот у нее схватило! Я в ее очередь пойду! — донесся сзади, из-за решетки, просительный женский голос…

Продолжалась обыденная тюремная жизнь. Может, и не сильно отличная от монастырской. Когда в Жакобене еще не было келий и братья спали в дормитории — запах там стоял не лучше, чем в общей камере! Но Антуан, оказавшись на улице, чувствовал себя так, будто вырвался на свет с неволи — будто он побывал по другую сторону решетки. Пахло водой с реки Од… тополями, молодыми листьями тополей… Теплым камнем, живым, а не как в тюрьме… И почему-то тяжелым стыдом.

Только возле самого собора Антуан вспомнил то, что его было оставило, отошло. Вспомнил, когда молчаливый Лоп вложил ему в руки позорно позабытую им в тюрьме — на столе тюремщика! — кожаную папку с материалами по двум еретичкам. Деревня Верхний Прад!

И ему стало совсем неладно. Господи Христе, вот оно, значит, каково — быть инквизитором.

5. «Грязная история». Брат Гальярд рискует

Допрос дамы Эрмессен прошел ужасно. Честно сказать — хуже некуда. Невольно вспоминалась старая инквизиторская шутка, доставшаяся Гальярду еще от Бернара де Кау: «Следователь: а правда ли, что катары всегда отвечают вопросом на вопрос? — Подследственный: а кто это вам сказал такую глупость?»