Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты не забыл, что нам еще нужно сегодня быть у Шалонских?

ЧЕРТ. Шалонские подождут. Столоверчением можно заняться всегда.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе интереснее этот слизняк?

ЧЕРТ. Сам он едва ли интересен. Две руки, две ноги, заурядная внешность. Мне интереснее мои внезапные своеволия.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тогда хотя бы заставь его заговорить. Пускай он нас развлечет.

ЧЕРТ. Я занимаюсь этим каждый день. «Искусство — это пауза», — вчера сказал он мне. Не знаю, что он имел в виду.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Пауза между чем и чем?

ЧЕРТ. Почем мне знать?! Может, между различными массивами заурядности.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А может, между Творцом и Его отсутствием.

ЧЕРТ( испуганно машет руками). Фу-фу-фу!.. Ты что?! Ты что?! Ты что?! Скажешь тоже. Уж лучше теперь к Шалонским идти, чем такое слушать.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А погляди-ка!.. Как он кривится. Как он корчится.

ЧЕРТ. Да нет, показалось.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Посмотри же.

ЧЕРТ. Бедняжка. Должно быть, не приучен нюхать серу.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А разве пахнет?

ЧЕРТ. Ты просто принюхалась. Ты только притерпелась.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. И он привыкнет.

ЧЕРТ. По понедельникам я всегда тебя обожаю. И по четвергам тоже.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты мой всемирный кумир, недосягаемый баловень. Ты мой майонез Огиньского.

ЧЕРТ. Я запру его на скрипичный ключ.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Обещай мне его невзлюбить.

ЧЕРТ. Считай, что это тебе мой свадебный подарок.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. И на похороны мне тоже должен что-то подарить ты.

ЧЕРТ. Все, что угодно. Угодно что все.

ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Что за великолепный день. Мы можем веселиться, литься и селиться. Мы можем танцевать и твист и ригодон. Чардаш и чакону.

ЧЕРТ. Вот только об фокстрот можно сломать себе зубы.

Черт и Чертова невеста похохатывают, целуются, переглядываются. Переглядываются, похохатывают, целуются.

Свет гаснет.

Зажигается настольная лампа, за столом сидит Борис Наумович.

Неподалеку стоит Шарковский, бледный и растрепанный.

БОРИС НАУМОВИЧ. Садитесь, Шарковский.

Шарковский садится.

Мне сказали, что вы хотели меня видеть.

ШАРКОВСКИЙ. Возможно, это так.

БОРИС НАУМОВИЧ. Слушаю вас.

ШАРКОВСКИЙ. Что я должен говорить?

Борис Наумович невзначай поворачивает лампу так, что ее яркий направленный свет бьет точно в лицо Шарковского.

БОРИС НАУМОВИЧ. Что вы хотели мне сказать?

ШАРКОВСКИЙ. Должно быть, это уже не важно.

Борис Наумович записывает.

БОРИС НАУМОВИЧ. Я могу немного вам помочь, задавая вопросы.

ШАРКОВСКИЙ. Мне больше помогли бы, если бы не обращали на меня внимания. Если бы меня забыли.

Борис Наумович записывает.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вы хотите нас оставить?

ШАРКОВСКИЙ. Едва ли где-нибудь мне было бы лучше или хуже.

БОРИС НАУМОВИЧ. Во всяком случае, здесь есть люди, расположенные к вам, люди, которые могли бы вас понять.

ШАРКОВСКИЙ. Это самое первое, что необходимо для того, чтобы меня уничтожить.

БОРИС НАУМОВИЧ. Должен предупредить вас, Шарковский. Вы даете мне основания полагать, что вы считаете, будто все окружающие настроены к вам враждебно.

ШАРКОВСКИЙ. Этого не было в моих словах. Тем более — расположение опаснее враждебности.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вы хорошо сегодня спали?

ШАРКОВСКИЙ. Ночью во сне я видел вас, Борис Наумович, утром я проснулся с мыслью о вас, Борис Наумович, и теперь я снова вижу вас.

БОРИС НАУМОВИЧ. У вас бывают повторяющиеся сновидения?

ШАРКОВСКИЙ. Во всяком случае, они тревожат не более, чем повторяющаяся явь.

Борис Наумович записывает.

БОРИС НАУМОВИЧ. Кошмары?

ШАРКОВСКИЙ. Такие же, как всегда и повсюду.

БОРИС НАУМОВИЧ. Вас беспокоят головные боли?

ШАРКОВСКИЙ. Нет.

БОРИС НАУМОВИЧ. Изнурительные?

ШАРКОВСКИЙ. Да.

БОРИС НАУМОВИЧ. Значит, боли изнурительные, но не они вызывают наибольшее беспокойство? Запишем.

ШАРКОВСКИЙ. Да.

БОРИС НАУМОВИЧ. Страдали венерическими заболеваниями? Туберкулезом? Гепатитом?

ШАРКОВСКИЙ. Нет.

БОРИС НАУМОВИЧ. То есть, болезни, прежде имевшие место, вы не связываете со страданиями?

ШАРКОВСКИЙ. Да.

Борис Наумович записывает.