Выпуск 3. Новая петербургская драматургия

АНЕТТА. А что не мерзость? Если принюхаться, в этом мире постоянно что-то воняет. На сегодня суп хорош, а на завтра и в рот его не возьмешь, хоть бери и свиньям выливай… Человек ко всему привыкает. А иначе хоть и не родись совсем… Но для чего-то все-таки нас зачинают…

ПОЭТ. Глупость.

АНЕТТА. Конечно, месье. Если вдуматься, все глупость. Но от большого ума болит голова, а от боли человек страдает. Потому вроде и выхода другого нет. Человек человека рожает. Кроме, конечно, таких как мы с вами калек.

ПОЭТ. Уважаю…

АНЕТТА. Кого?

ПОЭТ. Тебя.

АНЕТТА. Конечно. Еще бы вам меня не уважать. Я вам заменяю родную мать. А мужчина, если правду сказать, только этого и желает. (Поет.)

Ты цветком цвела,
Пела вольной птицей.
Но тогда была
Бедной мастерицей.
Нет, нет, нет!
Нет, ты не Лизетта…

ПОЭТ. Другое.

АНЕТТА. Не спешите. Дайте это допеть сначала. Чем песня вам не хороша? По-моему, в ней есть душа.

ПОЭТ. Блюдо тащи другое.

АНЕТТА. Вы что, совсем сдурели? Я еще не готовила ничего такого другого. Остался суп от вчера, я его и дала, а больше нет и в помине ничего. Вы все сожрали.

ПОЭТ. Врешь.

Пауза.

АНЕТТА. А почем вы знаете?

ПОЭТ. Вижу по глазам.

АНЕТТА. Сами врете. Вы моих глаз не можете видать. Потому что пальцами в зубах ковыряете, а своими глазами по сторонам шныряете. Про ваши манеры я уже молчу, но что вы все время ищете — не пойму.

ПОЭТ. Привычка.

АНЕТТА. Опять неправда. Я все ваши привычки как свои пять пальцев знаю.

ПОЭТ. Новая.

АНЕТТА. И новой нет такой. Я все ваше новое сразу замечаю. К привычке нужно привыкнуть, чтоб она привычкой стала. Привычка это старая жена. А если она вчера еще у вас не ночевала, так она не привычка, а приблудная девка пока.

ПОЭТ. Или невеста.

Пауза.

АНЕТТА. Ну что ж, невеста… Это очень даже может быть… Я как-то не подумала об этом. Ну да… Кучер позже всех замечает, что карета сзади горит, потому что спиной сидит… Там с вечера, кажись, еще бобы остались. (Встает.) А вы, сударь, совсем не такой простой, каким себя изображаете. Вроде, и пьяный, и сочиняете, а что есть где пожрать — не пропускаете. (Уходит.)

ПОЭТ.

Нет, нет, нет,
Нет, ты не Лизетта.
Нет, нет, нет.
БРОСИМ имя это.

Одеяло на кровати начинает шевелиться, появляется Двойник.

Вставай с постели… Моей.

ДВОЙНИК. Зачем?

ПОЭТ. Я сейчас сам лягу спать.

ДВОЙНИК. Ты давно уже спишь. Ты не просыпался ни на минуту. Всю жизнь проспал. Если хочешь, можешь лечь рядом.

Поэт смеется.

ДВОЙНИК. А что ты так гнусно хихикаешь? Ты принял это за скабрезный намек? Наверняка. Я знаю, что у тебя испорченное воображенье и оно работает очень часто не в том направленье. А между прочим, я и так провожу с тобой каждую ночь. Очень редко мне удается побродить одному.

ПОЭТ. Все-таки удается?

ДВОЙНИК. Иногда, как в чаду, ты меня вызываешь и куда-то посылаешь. Не глядя на меня, киваешь в ту сторону, куда мне следует идти. Я обычно подпрыгиваю от восторга, как молодой козел, настолько мне дорога каждая минута свободы и бегу, то есть лечу в указанном направлении и натыкаюсь…

ПОЭТ. На что?

ДВОЙНИК. На то, что ты хотел увидеть. Сегодня в полночь это был убогий пьяница, толстый, такой же лысый, как и ты. Хотя, возможно, он был не толст, а слишком худ и просто опух от гнусного пойла и голода. Но он был весел, брел по берегу, руками размахивал и бормотал, как будто напевал какую-то песенку. Я расслышал слово одно: ЯБЛОЧКО. Потом он вдруг вздохнул глубоко, подошел к воде и упал лицом вниз. Там было мелко, ему едва по щиколотку, но он, бедняга, этого не знал и утонул.

ПОЭТ. И ты не вмешался?

ДВОЙНИК. За кого ты меня принимаешь? Как можно вмешиваться в такие дела? Если душа отлетела, значит, она отлетела, когда захотела. Значит, ей надоело тело. Не стану же я ее ловить и впихивать в старый, грязный мешок… Знаешь, кто это был?

ПОЭТ. Имя?! Фамилия?

ДВОЙНИК. Если ты не помнишь его фамилии, как же могу ее помнить я? В твоей писанине, где ты упоминаешь сотни друзей и врагов ее нет и следа.

ПОЭТ. Эпизод! Напомни хоть какой-нибудь случай!..

ДВОЙНИК. Вы — дети бродите, бродите вдвоем по лесу долго, заблудившись… Потом выходите у незнакомой деревни и, совершенно выбившись из сил, засыпаете в стогу сена, голодные, холодные, прижавшись тесно друг к другу и согреваясь общим теплом. Ты плачешь, он тебя гладит по голове и целует… Помилуй Бог! Как славно люди врут. Ты так расширил круг друзей, а на поверку всех прошедших дней, он был твой единственный друг.

Входит Анетта с тарелкой.