Выпусти птицу!

Аисты

В. Жаку

В гнезде, венчающем березу,
стояли аист с аистихою
над черным хутором бесхозым
бессмысленно и артистично.

Гнездо приколото над чащею,
как указанье Вифлеема.
Две шеи выгнуты сладчайше.
Так две змеи стоят над чашею,
став медицинскою эмблемой.

Но заколочено на годы
внизу хозяйское гнездовье.
Сруб сгнил.
     И аист без
          работы.
Ведь если награждать
           любовью,
то надо награждать – кого-то.

Я думаю, что Белоруссия
семей не возместила все еще.
Без них и птицы безоружные.
Вдруг и они без аистеныша?..

…Когда-нибудь, дождем
           накрытая,
здесь путница с пути собьется,
и от небесного события
под сердцем чудо в ней забьется.

Свое ощупывая тело,
как будто потеряла спички,
сияя, скажет: «Залетела.
Я принесу вам сына, птички».

Лесник играет

Р. Щедрину

У лесника поселилась залетка.
Скрипка кричит, соревнуясь с фрамугою.
Как без воды
       рассыхается лодка,
старая скрипка
       рассохлась без музыки.

Скрипка висела с ружьями рядом.
Врезалась майка в плеча задубелые.
Правое больше
       привыкло к прикладам,
и поотвыкло от музыки
           левое.

Но он докажет этим мазурикам
перед приезжей с глазами фисташковыми –
левым плечом
       упирается в музыку,
будто машину,
       из грязи вытаскивает!

Ах, покатила, ах, полетела…
Вслед тебе воют волки лесничества…
Майки изогнутая бретелька –
как отпечаток шейки
          скрипичной.

Повесть

Он вышел в сад. Смеркался час.
Усадьба в сумраке белела,
смущая душу, словно часть
незагорелая у тела.

А за самим особняком
пристройка помнилась неясно.
Он двери отворил пинком.
Нашарил ключ и засмеялся.

За дверью матовой светло.
Тогда здесь спальня находилась.
Она отставила шитье
и ничему не удивилась.

Королевская дочь

Ты – дочь полководца и плясуньи.
Я вроде придворного певца.
Ко мне прибегаешь в полнолунье
в каморку, за статуей отца.

В годину сражений и пожара,
зубами скрипя, чтоб не кричать,
всю совесть свою, чтоб не мешала,
вдохнул он в твою хмельную мать.

Родилась ты светлая такая!
Но как-то замороженно-тиха.
Заснув со мной перед петухами,
кричишь, как от страшного греха.

Тогда постаменты опустеют.
И я холодею, как мертвец,
когда
  по прогнувшимся
          ступеням
ступает твой каменный отец.

«На площади судят нас, трех воров…»

Первый признался, что это он.
Второй улики кладет на стол.
Меня прогоняют за то, что вру.
Но я-то помню, что я украл.

Пойду домой и разрою клад,
где жемчуг теплый от шеи твоей…
И нет тебя засвидетельствовать,
чтоб поверили, что я украл.