Выпусти птицу!

Бойни перед сносом

Памяти чикагских боен

Вы уродливы,
       бойни Чикаго –
на погост!
В мире, где квадратные
         виноградины
             Хэбитага[2]
собраны в более уродливую гроздь!
Опустели,
     как Ассирийская монархия.
На соломе
     засохший
          навоза кусочек.
Эхом ахая,
вызываю души усопших.

А в углу с погребальной молитвою
при участии телеока
бреют электробритвою
последнего
      живого теленка.

У него на шее бубенчик.
И шуршат с потолков голубых
крылья призраков убиенных:
белый бык, черный бык, красный бык.

Ты прости меня, белый убитый.
Ты о чем наклонился с высот?
Свою голову с думой обидной,
как двурогую тачку, везет!

Ты прости, мой печальный кузенчик,
усмехающийся кирасир!
С мощной грудью, как черный кузнечик,
черно-красные крылья носил.

Третий был продольно распилен,
точно страшная карта страны,
где зияли рубцы и насилья
человечьей наивной вины.

И над бойнею грациозно
слава реяла,
      отпевая,
словно
   дева
      туберкулезная,
кровь стаканчиком попивая.

Отпеваю семь тощих буренок,
семь надежд и печалей районных,
чья спина от крестца до лопатки
провисала,
      будто палатки…
Но звенит коровий сыночек,
как председательствующий
            в звоночек,
это значит:
      «Довольно выть.
Подойди.
     Услышь и увидь».

(Когда-то Зевс, застигнутый супругой,
любовницу в корову превратил
и этим кривотолки прекратил.)

Стояла Ио,
     гневом и стыдом
полна.
     Ее молочница доила.
И, вскормленные молоком от Ио,
обманутым и горьким молочком,
кричат мальцы отсюда и до Рио:
«Мы – дети Ио!»
Ио-герои скромного порыва,
мы – и. о.
Ио-мужчины, гибкие, как ивы,
мы – ио,
ио-поэт с призваньем водолива,
мы – ио.
Ио-любовь в объятиях тоскливых
обеденного перерыва,
мы – ио, ио.
ио-иуды, но без их наива,
мы – ио!

Но кто же мы на самом деле?
              Или
нас опоили?
      Но ведь нас родили!

Виновница надои выполняла,
обман парнасский
        вспоминала вяло.
«Страдалица!» –
        ей скажет в простоте
доярка.
    Кружка вспенится парная
с завышенным процентом ДДТ.

И услышал я вроде гласа.

«Добрый день – я услышал – мастер!
Но скажите – ради чего
Вы съели 40 тонн мяса?
В Вас самих 72 кило.

Вы съели стада моих дедушек, бабушек…
Чту ваш вкус.
Я не вижу вас.
       Вы, чай, в „бабочке“,
как член Нью-Йоркской Академии Искусств?

Но Вы помните, как в кладовке,
в доме бабушкиного тепла,
Вы давали сахар с ладошки
задушевным губам телка?

И когда-нибудь лет через тридцать
внук ваш, как и Вы, человек,
провожая иную тризну,
отпевая тридцатый век,

в пустоте стерильных салонов,
словно в притче, сходя с ума, –
ни души! лишь пучок соломы –
закричит: „Кусочка дерьма!“»

«Миллионы сестер наших в корчах,
миллионы братьев без корочки,
миллионы отцов в удушьях,
миллионы матерей худущих…»

И в честь матери из Бангладеша,
что скелетик сына несла
с колокольчиком безнадежным,
я включил, как «Камо грядеши?»,
горевые колокола!

Колокол, триединый колокол,
«Лебедь»,
    «Красный»
         и «Голодарь»[3],
голодом,
    только голодом
правы музыка и удар!

Колокол, крикни, колокол,
что кому-то нечего есть!
Пусть хрипла торопливость голоса,
но она чистота и есть!

Колокол, красный колокол,
расходившийся колуном,
хохотом, ахни хохотом,
хороша чистота огнем.

Колокол, лебединый колокол,
мой застенчивейший регистр!
Ты, дыша,
кандалы расковывал,
Лишь возлюбленный голос чист.

Колокольная моя служба,
ты священная моя страсть,
но кому-то ежели нужно,
чтобы с голоду не упасть,
даю музыку на осьмушки,
чтоб от пушек и зла спасла.

Как когда-то царь Петр на пушки
переплавливал колокола.