Выше нас — одно море

Василий Никитич курил, задумчиво хмуря густые брови. Впереди по носу корабля торчала из воды кривобокая скала, и на нее изредка косился Василий Никитич, прикидывая, сколько же ходу еще осталось? За скалой сразу откроется порт, причалы с клювастыми кранами и, главное, мысок, на котором будет его ждать Васятка. Сегодня Василию Никитичу особенно, до ноющей боли, хотелось, чтоб Васятка ждал его.

И он в подробностях представил эту встречу. Он возьмет маленькую руку в свою ладонь и скажет: „Зови меня папаней, Васятка… Ну, то есть отцом“. И еще он скажет…

Да нет. Ничего не скажет Василий Никитич. Не умеет говорить хмурый боцман.

Жил Василий Никитич все эти годы бобылем. Ни кола, ни двора. Товарищи особой любви к нему не питали, компании не водили, говаривали: „Сидишь как сыч. Одна тоска от тебя“. Но уважали крепко. Чувствовали они в нем какой-то тугой, несгибаемый стержень, на котором держится вся его жизнь, не знающая кренов. И все, что говорил или делал Василий Никитич, было таким же крепким и добротным.

Раз в год ходил он с визитом в дом, где жила Евдокия Мазина, и всякий раз после поздравления с днем рождения угрюмо просил:

— Снимись на карточку, Авдотья.

— Господи, — смеялась Авдотья, — да сколько ж их у тебя. Только мне и делов, что по фотографиям бегать.

— Вон, волосок седой пробился, — корявым осторожным пальцем притрагивался он к ее виску.

— Да шут с ним, — улыбалась Авдотья и спокойно отводила его руку от лица.

Вот так же и тогда, когда пришел он бить морду Петьке Мазину за то, что тот из-под носа увел Авдотью, спокойно сказала:

— Не бунтуй, Василий. Сама выбрала.

С тех пор достаются ему только фотографии. Крышка старого чемодана вся сплошь облеплена Авдотьей.

Семнадцать лет плавает Василий Никитич на рыболовных судах. До того сжился с морем, что и не понять: то ли море пахнет его потной рубахой, то ли он сам пропитался его крутым морским духом.

На берегу Василий Никитич любит пожить с банькой, с пахнущими морозцем простынями, с пухлыми блинами по воскресеньям. Потому и снимает комнатушку в маленьком домике на тихой окраине у незамужней буфетчицы Любы. Дрогнет, бывало, его одинокое сердце, когда увидит он на причале алый платок Любаши: „Вот и меня встречают“. Но настоящей радости от этих встреч не было. Любаша прижималась щекой к плечу, зазывно смотрела в глаза:

— Ой, как я ждала-то вас, Василь Никитич! Глядючи в окошко, все жданочки поела.

— В магазин бы надо. „Маленькую“ прихватить, — угрюмо предлагал Василий Никитич.

— Что вы, Василь Никитич! Есть у меня. В апельсиновых корочках, как вы любите.

За столом, блестя глазами, просила раскрасневшаяся Любаша:

— Сказали бы вы ласковое словечко, Василь Никитич.

— Не знаю я их, Любаша.

— Ну хоть гляньте поприветней.

— Гляжу, как умею.

И плакала Любаша, ругая Авдотью:

— Все она, змея подколодная… Муж у ней есть.

— Какой же он муж, если с другой живет, — возражал Василий Никитич.

— Все равно. Живой, значит — муж.

— Не муж он и не отец, а подлец распоследний.

И старая злость на Петьку Мазина снова оживала в его душе, и он жалел, что так и не набил ему морду. Когда узнал, что Петька бросил Авдотью, прибежал к ней и, хоть не порядок это — радоваться чужому горю, радовался. Авдотья встретила холодно. С первых же слов от ворог поворот дала. Пряча в прищуре глаз закипавшие слезы, спрашивала:

— Ты почему не женишься?

— Сама знаешь.

— По тому по самому и я век буду коротать одна. Вот с Васяткой.

И решил тогда Василий Никитич задать вопрос, давно его мучивший:

— Сына зачем Василием назвала?

— По тебе и назвала, — срывая белье с веревки, просто сказала Авдотья, — редкий ты человек. А свататься все равно ни к чему.

О своей тоске по Авдотье Василий Никитич никому и никогда не рассказывал. Но пронырливая Любаша знала про все на свете.

— Думаешь, нужна ей твоя преданность? — стучала она кулаком по столу. — Плевала она на верность твою!

— Ей, может, и не нужна, — соглашался Василий Никитич. — Тут я с тобой согласный и солидарный. Да мне она нужна, вот в чем гвоздь. Она, верность-то эта, может, уважать мне самого себя помогает. Да и люди к верным-то больше, чем к неверным, тянутся.

— Это ваша правда, — сникла Любаша.

— Ну и баста об этом, — подводил итог разговору Василий Никитич.

„Кильдин“ обогнул скалу. Василий Никитич послюнявил пальцы и осторожно придавил огонек папиросы.

Щурясь от солнца, присматривался к зеленеющему невдалеке мыску и бессознательно и крепко тер ладонью горячий бугор мышц на груди: „Что ж это я? Старею, что ли… Сердце-то, а?“ И вдруг увидел: из-за толстого валуна выскочила тоненькая фигурка. Сорвав кепку, Васятка изо всех сил махал подходившему к причалу „Кильдину“.

У Василия Никитича задрожали губы. Он сунул руку в карман, вытащил папиросу. Не донеся до рта, гаркнул радостно, гулко, во всю грудь:

— Васятка-а, я ща-а-ас!

Иван Горшков

матрос „Севрыбхолодфлота“, заочник Мурманского мореходного училища.

Пламя над океаном