Выше неба

У меня почти получилось, хоть промёрзший за годы наверху кислород обжигал горло и лёгкие, несмотря на отказавший калорифер. Я вышел из чёрной зоны сухого льда и даже прошёл мимо «Оранжевой куртки» всё так же безмолвно провожавшего меня пустыми глазницами. Я уже видел огни станций внизу на горизонте, мир больше не состоял из одного Олимпа. Но гора просто не хотела меня отпускать, начался шторм. Не ледяные касания в разрежённом воздухе вершины, а беспощадная снежная буря, достойная Эвереста. Я скорчился в небольшом гроте, с беспомощным отчаяньем понимая, что дальше спускаться не смогу. Правая рука не слушалась совсем, пальцы на левой ещё кое-как сгибались. Я нащупал рацию и набрал позывные Антона, он ответил почти сразу и сигнал был удивительно чистым:

— Макс?! Где ты, чёрт возьми? У тебя должен был кончиться кислород ещё сутки назад! Где ты? Приём.

Я попытался что-то ответить, но горло не слушалось, я только мучительно кашлял. К счастью, в рации был и текстовый интерфейс. Указательный и безымянный превратились в бесполезные ледышки, но всё-таки я смог набрать большим пальцем сообщение: «У оранжевой куртки». Тут же я услышал ответ:

— Максим! Я здесь, в палатке, совсем недалеко, я зажигаю сигнальные огни. Если ты меня видишь, дай знак или просто иди на свет!

И почти сразу я увидел, как сквозь белую снежную крупу стал пробиваться свет. Удивительно, неужели все эти дни Антон ждал меня, ждал вопреки здравому смыслу? Я хотел подняться но не смог, сил не осталось, я потянулся к аптечке, но к заветной кнопке стимулятора, но прибор не работал, ампулы замёрзли. Видимо я был совсем плох, касания ветра больше не обжигали, наоборот снег казался мягким, убаюкивающим. Несколько минут я колотил аптечку о камень пока не треснул пластиковый корпус, потом осторожно выкладывал ампулы, на снег, вглядываясь полуслепыми от ультрафиолетовых ожогов глазами в маркировку. И из белой завесы я последний раз услышал голос Инги.

— Зачем ты борешься, ведь дальше ждёт только боль, ты покорил свою вершину, ты нашёл меня, разве теперь тебе есть ради чего дальше жить?

Я не ответил, просто сунул, ампулу с наркотиком в рот и раскусил упругий пластик, чувствуя обжигающий холод и острую горечь препарата.

— Всегда есть ради чего дальше жить и это всегда приносит боль. Шепчу я в пустоту, а потом поднимаюсь и, пошатываясь, иду к свету, а когда сил идти не остаётся — ползу, загребая снег непослушными обмороженными руками. Когда до палатки оставалось метров тридцать, я потерял сознание.

* * *

Левую кисть пришлось ампутировать. Странно, мне казалось, что правой досталось намного больше. Говорить я тоже не мог — голосовые связки пострадали от переохлаждённого кислорода в баллонах Инги. Врачи обещали со временем восстановить и руку, и голос, но пока оставалось печатать фразы на клавиатуре теми нескольким пальцами на правой руке, что уцелели.

Пожалуй, одним из самых неприятных открытий, не считая утраты левой руки, для меня стала камера Инги, точнее, её последняя видеозапись. Перед смертью Инга просила прощения у Антона и сожалела, что не может вернуться к нему. Про меня она не сказала ни слова. Запись я отдал Антону и даже догадывался, что он сейчас сидит в баре, глушит солёный марсианский джин и смотрит это видео по кругу.

Ещё на карте памяти камеры было несколько фотографий Инги на вершине, удивительно чётких изображений, особенно учитывая, что к тому моменту Инга, скорее всего, знала, что ей не под силу будет спуститься. Я отдал фотографии журналистам и даже устроил небольшую пресс-конференцию. Проходила она неторопливо, поскольку ответы мне приходилось набирать на клавиатуре. Одна из журналисток задала вопрос:

— Остались ли в вашей жизни непокоренные вершины?

И когда я ответил «да», с удивлением спросила, какие.

Я мог бы очень много ей сказать про то, что мало достичь вершины, нужно ещё вернуться назад, иначе восхождение теряет смысл. И про то, что в каждом из нас есть своя вершина и путь к ней. Но я не мог говорить, а каждое прикосновение обмороженных пальцев к клавиатуре приносило боль. Я набрал всего одну фразу: «Просто жить дальше».