Высматриватель

Это была последняя надежда на людей, которую я испытал, это была последняя, но мне надо было проверить её, вдруг, она дала бы мне шанс увидеть их новыми глазами. И я прошёлся по этой пограничной территории, и там дома стояли как будто в разрезе, и можно было наблюдать. Я встал около одного из домов. Оттуда шёл какой-то разговор, и я слушал его несколько часов подряд, но так и не понял, что это было такое, и разговор ли, потому что люди говорили ни о чём, и делали это так раскованно, они умели говорить ни о чём, как наученные; и я всё ждал, где будет тема, хоть что-то определённое, но ничего такого не было – они поговорили и разошлись. И тогда я заглянул и увидел, как сияют их лица: они были довольны тем, что сейчас между ними произошло!

Я отшатнулся, вышел оттуда, хотел уходить, и у меня была одна единственная мысль – остаться одному, жить на глубине и проявлять себя так, как это возможно только из глубины. Я вышел, но уловил чей-то взгляд. Там стояли странного вида существа, вместо рта у них была сморщенность, и они вопили через неё: дай, дай. Я достал логику и понял, что это вторичноротые. В период зародышевого развития на месте первичного рта у них образовывалось анальное отверстие. Люди делились на тех, кто был умным, на тех, кто был талантливым, и вторичноротых – они не попадали ни в одну из категорий, но всё время пытались дотянуться то до одной, то до другой, и неизменно не дотягивались, но забирали наглостью, которая компенсировала способности, это называлось «пробивная энергия». Я думал пройти стороной, но они обступили меня с этим своим «дай», и мне пришлось поинтересоваться, что же они хотят получить. Каждый из них оживился и пропихивал вперёд свои интересы, я чувствовал их телом, это было неприятно – чувствовать выпяченные интересы, и я сторонился, но они не отлипали от меня и дай интервью, дай, дай! Мерзкие твари.

Я шёл по тротуару, угнетённый, и из глаз моих являлась новая форма жизни – знаки, навязчивые, смоляные, клеймо, кучи амбицилов, чтобы закрепить понадёжнее души – это, наверное, для разбавления и чтобы не так крепко жить. На углу сидели гоши и пели хлебные песни, люди-отпугиватели, и я подумал: как они хорошо все сработали, как они превосходно сработали – отпугивание удалось, и надо поскорей уходить.

Я выбрался из города без единой вечности за спиной, я выбрался из людей, и мне потребовалось время, чтобы распридумать себя. Бумажный лампион я тогда так и не нашёл и потерял саму мысль о том, зачем я этот лампион начал искать. Вернулся в дом, продолжил частную практику, и только огненные жуки кукуйо время от времени прожигали мою память, превращая воспоминания в яркую сверкающую золу, которой я удобрял свои сны.

*******

Они встречались. Иногда гуляли в лесу, по дому, иногда в лесу, и теперь вот (в лесу). Дариус принёс сэндвичи, пакет седой бескрайней дали и маленький поцелуй в висок, который он осуществил тут же, при встрече, и на ней была какая-то шапка, но это не помешало обнаружить висок и выразить ласковое прикосновение. И потом они сидели рядом друг с другом, как будто пикник, и он смотрел на неё так, словно старался запастись.

В пространстве её глаз теснились феи и феечки. Там было огромное поле свечей, и огонь рос, небо, параллельные миры, местами въевшиеся глубоко в память, – созданное для высматривания другими людьми очарование, и вся она – её лицо, её жизнь, всё было создано для высматривания другим человеком. Это называется женщина, подумал он, но тут же отпустил: ибога была не такая, как все, – вырванная из контекста, светлая, обессмысленная, но полная прямой красоты. Руки, лицо, волосы были такие гладкие, что хотелось их пить. Она существовала за границей материального, в особом месте, где не было никаких пороков и перемен, и он смотрел на неё и думал: как же она смогла удержать это в себе – такой вес отсутствующего содержания, как же она смогла удержать.

Она молчала и говорила, редко говорила, говорила пересохшими реками своего сознания, и он бросался ей на помощь и наполнял эти пустыни своими надеждами и своей памятью, рассказывал ей про коней, и это состояние, когда люди приходят к одной мыслимой тишине, – оно было у них. Они встречались, и он сидел тут, напряжённый от многого счастья, как будто хотел выужинать все эти будущие тёплые вечера с ней, как будто подозревал, что есть какая-то точка, из которой незаметно, но вниз, из которой немного способов, чтобы выходить – сокращёнными видами объятий, взаимоуважением, детьми…

Она умела только отдавать, ибога умела отдавать, отсюда и трещины, даже воздух брал из неё, даже время тянуло из неё, не говоря уже про людей. И когда он оказывался рядом, она ходила его шагами, двигалась мелкими движениями, как будто дрожала, как будто хотела выбиться из этой оболочки, но только расшатывала её.

Ночи были холодные, страшные, и они перемещались в какие-то дома, садились у окна и ждали этот рассвет, видели рассвет, зарезервированный для малолетних мечтателей.