Высматриватель

Люди соревнуются за внутренний свет, потом за внешний, и в конце – за тепло, чтобы просто не замёрзнуть зимой, не ходить ощупью – и это новое выживание. Выученные терпению как главному уроку, и всё время проваливающие. Обываемые неспешным бытом, в поисках обмана, облепленные примерами, суетливые слухами, ушами, клевета рвётся с языка и всякая череда событий. Сидели там, в простоватой коже, деревянные лица, из которых можно было строить. Немного маловежи или вроде того. Из пыли валяли валенки и страх – набор для широко обречённой части людей.

…Гюн смотрел на них, и эта манера описания была нехороша, но он не мог иначе интерпретировать, пока этот шок, пока он оставался в глазах... И надо было немного успокоиться.

– Спасибо, я всё посмотрел и как мне отсюда уйти? – спросил он у какого-то пахопатного типа.

– А знали бы – не сидели тут, – сказал человек, выставив горькие зубы.

И что-то замутилось вокруг, высматриватель почувствовал тошноту, и как бы объяснить: это им тошнило, как инородное тело, и надо было поскорее уходить, но его вышвыривало назад, пока он не уцепился за прохожего, взглядом уцепился, но слишком, наверное, дёрнул, так что прохожий обернулся, и у него на губах начала разрастаться улыбка. Она так быстро росла, что вот-вот могла разорвать всё лицо, и Гюн пытался остановить этот процесс: он кричал на него и пугал его, и расстраивал, но это не действовало, и тогда он вынул пакет для отвращений и попытался одеть на этого человека, и на себя тоже попытался надеть, но только разорвал этот пакет, а лицо продолжало разъезжаться. И тогда Гюн замахнулся, поднял свою руку и вдруг услышал собственный голос, обращённый к народам: «Я – высматриватель, я пришёл, чтобы взять на себя ваши ошибки и промахи». Так он говорил, и кулак летел прямо в разорванное лицо оптимиста, и он бы, скорее всего, долетел, если бы кто-то не остановил руку, и это был Тозэ. Он остановил руку и уводил высматривателя резкими шагами – так быстро, как только ноги несли.

*******

– Очнитесь... Парки не причинят вам никакого вреда, парки уже ушли. – Парки, парки… – Это было его имя, которое он носил перед собой? – Кажется, его звали иначе. – Послушайте, что он говорит? – Он говорит: «Какая-то неотложная тайна, скорее-скорее, они протаскивают туда контрабандные идолы...» – Не знаю, как вы, но я ничего не понял.

Кто-то ездил на родину зелёных скамеек, кто-то уже вернулся. Разрывы пространства от телефонных звонков, треснувшая корка воздуха, и кто-то болел, получивши словечие, по утрам был бешеным, думал: жизнь больше не есть дом, дом надо выстраивать самому. То, что он уже совершил: соледад – уединение, и как по нему не скучать? Но нужно было довести до конца… Хорошо, что события разомкнулись, и теперь он был ненадолго свободен.

…На этот день был назначен мозговой штурм. Приехали выездные педанты, создававшие обильный информационный фон, и все хотели говорить про обволакиватель, и кто-то поднимался и говорил, что это некая оболочка, защищающая ценности, некая мировая душа, и обсуждали световые дома, такие дома, где можно было получить свет, иными словами – семьи или семья, но там всегда добавлялись страхи, написанные левой рукой. Были и другие условные примеры, а в конце прошла демонстрация лицензионной совести, и совесть как программа, чтобы люди проверяли себя на внутренние подделки.

И тут что-то зацепилось, какая-то зацепка на тему: вот она катастрофа, неправильный путь – выездные события, продаваемый свет, и можно искусственно влить, сколько необходимо, любые эмоции можно влить, и никто не осудит, только скажет: какой хороший человек – весёлый и хороший… И как увидеть оригинал его совести? Об этом спросили, и все стали хорошенько молчать. А тут как раз странные подошли, из социального меньшинства странные, и молчание стало ещё более насыщенным. О странных, впрочем, стоило рассказать поподробней.

Они приходили и врастали качествами в бетонные тела городских пространств, меняли силуэты домов – из коробки в очаг, прислонялись культурой к суете, вили воображения как гнёзда, возникали эпитетами среди бархатных залов, клали в карманы книги вместо купюр, шаркали чтениями, гремели золотыми головами и не давали никому игнорировать красивую музыку. Они не раскатывали ртов, но улыбались ими, они не мешкали, но таскали с собой мешки добрых дел. Они вгоняли себя в вену мегаполисов, остроумием входили в сладкую гнилую городскую кровь, и вскоре никто уже не хотел, чтобы это живое лекарство когда-нибудь заканчивалось.