Высматриватель

Гюн качался, читая по собственным мыслям, пока мурашки не вышли на кожу. Потом он бегал по этажам, разыскивая главного чудака, который всё это изобрёл, и вскоре он нашёл её – женщину, летающую в качелях альтруизма, и он густо жал тонкую руку, выспрашивал различные подробности, и женщина с охотой объясняла, как долго они искали этот звук, и сколько сердцебиений нужно было совместить, чтобы услышать нечто универсальное, и как люди спасаются этим звуком, бегут от одиночества, чтобы не чувствовать себя брошенными…

И он слушал её голос, тёплый, как голос пшеницы, такой жёлто-ворсиночный, нежный голос из детства и видел, что это была одна из тех восхитительных женщин, которые пережёвывают мир и кормят им будущих людей, они не глотают его, как мужчины, они всегда отрыгивают и передают.

Это были хорошие, одна из социальных групп. Они долго прятались и так увлеклись, что так и остались там, в прятках, были потеряны, и разыскивали себя только по определяющим делам. Гюн всегда хотел познакомиться с ними поближе, но что-то его смущало, они сами его смущали, сам образ хороших, ему приходилось отводить глаза, потому что он боялся нарушить то фантастическое равновесие, в котором они пребывали.

Это было первое добро, которое он увидел за этот день, и надо было многое посмотреть, так что он бережно попрощался и отправился по следующему приглашению.

Если там показывали добро, то здесь его рассказывали. В зале собирались люди, которые писали сказки, но это были непростые сказки, их называли лечебными, и они назначались строго по рецептам как ортопедические намерения: детям прописывали сказки, а взрослым – мифы (лечебные мифы), каждый из них создавался индивидуально, и самые агрессивные обиды, кошку подкожную, спазматические решения – всё удавалось излечить. Как пациент посещал нужного специалиста и показывал ему свою рану, говорил о ней, мол, так и так, у меня есть рана, и специалист осматривал его рану, и дальше выписывал рецепт – какую-нибудь сказку или стихотворение, и человек готовился к принятию этого лекарства – изучал всякого рода материалы на сходную тему. И потом он возвращался к специалисту, и тот начитывал ему готовое произведение в рану, и текст внедрялся в органические ткани, он вставал туда, как заплатка, и рана заживала, рана как пожиратель жизни, затягивалась, и какой-нибудь маленький рубец из эпохи последних антонимов – вот и всё, что оставалось от беды. Это были высокие специалисты – поэты с медицинским образованием, писатели-врачи.

Гюн слушал с большим интересом, а последний пример в очередной раз напомнил ему о том состоянии, когда у него выпали все ресницы, потому что информация попала под кожу, и он вывалился в своё воспоминание. Куда-то исчезли потолки, и этот вопрос: что такое добро, и с какой стороны посмотреть… А может, нужно придумать какие-то ленточки, чтобы можно было маркировать вот это добро, улыбка, расположение – но это имитируют… Что-нибудь ещё должно быть. Спутанные светлячки в волосах… Это, конечно же, свет! Внутренний свет подделать невозможно, это определительное, но как на него навести?

Высматриватель стоял в кругу своих размышлений, и какие-то люди, множество незнакомых людей, вились вокруг его мыслей, готовили оружие, волнение, распридумывали будущее, отправляясь в крестовый поход против самих себя, и с той стороны неизведанного стояло что-то огромное – сначала они не могли рассмотреть, но потом сощурили глаза, присмотрелись и увидели это главное качество противника – несуществующий (или такой, который появлялся только тогда, когда на него собирались нападать).

Командир войска вышел и начал говорить: «Мы воюем за совесть, мы хотим освободить её. Побочного зла не убрать, но осознанное зло, которое что-то оправдывает… Выгода, это называется выгода, маркетинговый кляп для души. Но то, за что мы воюем, – это поток, это совесть, оно фиксируется как нарыв, некое ощущение «не то», и хочется поскорее убежать, ну там, напиться, поспать, или сделать какой-нибудь поступок, убирающий это ощущение... Совесть как внутренняя зверюшка. И представить, что есть такие особые базары. Человек приходит туда и говорит: «Дайте мне вот это ощущение как питомца, я буду ухаживать за ним, давать ему поводы и выгуливать на чужих историях – в качестве примера или даже на своих буду выгуливать – питомцы совести». За это мы и будем сражаться, за это мы и будем бить себя умом, требовать, чтобы вернули ограничения, поставили так, что бы никто из нас не хотел обойти.

То, что он говорил. Немного странноватая речь, и в войске что-то шептали, а потом выходил оппонент и как-то так размышлял: «А что, если нельзя определить человеческими чувствами, зло ли это, вот глупость, например, – это зло? Но можно назвать простодушием и ехать на созерцательные работы в один из городов, где раскручивался пейзаж, где люди доставали горе и пили его, как велела действительность, и сплошная серая мысль за окном раскрашивалась в различные цвета...»