Высматриватель

Именно об этом размышлял теперь Гюн – о добре и зле, и как их различить. Как говорили: добро светится. Если поступок светится – это добро. Свет – это маркер, и как бы его ни пытались подменить, там, где есть истинный свет, там есть чудо, иди по маякам, расставленным по берегу твоей реки. Правда, теперь эти маяки порядочно сбились, света истинного мало осталось, и только события по плафонам, искусственный свет, а если чувства, то трагически битые, невидимые ценности, в темноте не различить, и люди идут по ним, объясняя: свобода, выносят это слово, выносят, как транспарант, и машут им, намереваясь взлететь…

И где среди этого добро?

У Гюна были некоторые ориентиры, данные мастером по сакрализации рутин, и по этим ориентирам он шёл на поиски добра, вспоминая, что в последнее время видел не добро, но, скорее, имитацию добра, все эти рекламные натягивания рта, безжалостная вежливость, доходящая до истерики, когда вам внутривенно вливают хорошее, внутрижизненно, и вы пытаетесь говорить: спасибо, я больше не хочу, но они: возьмите ещё, у нас огромные скидки, и значит, вы сможете взять столько добра, чтобы и унести не получилось, и в магазинах эти йогурты с приклеенными эмоциями, работники с показными сердцами – горы добра, целые города добра – берите, будьте хозяином жизни, завалите себя всеми этими никчёмными предметами, жрите в четыре рта, сделайте алмазные зубы, беситесь, носите перчатки из годовой зарплаты учителя, больше и больше – сколько у вас этого добра! – вы боггач, вы боггач, вы бгггг…

Так он вспоминал. Но на этот раз, может быть, повезёт, и покажется истинное добро – такое, которое не требует присутствия наблюдателя, чтобы заключить в себя какую-то оценку. Вот куда он пришёл: это была такая большая комната, и они сидели там все, смотрели друг на друга, но ничего не происходило. Они сидели, как волшебные розы в горшке, колючие, но волшебные, и они ждали, когда их разоблачат, вытаскивали свои шипы и шипели друг на друга, и ничего не происходило – полная тишина, и даже никакой картинки и никакого шума: они просто сидели там, в тишине, в обществе друг друга. Они почти смирились с тем, что ничего уже не будет происходить, какая-то пустота, небытие, и они почти смирились, но тут это началось – общий звук, громкий, на всю громкость. Это было биение сердца.

И сначала никто не пошевелился, продолжали сидеть, но потом у кого-то капельки потекли, и другой уже вслух говорил: мама-мама, а кто-то просто рыдал, и они вжимались в свои тела, как хотели почувствовать её, и как это было тогда – тёплое, руки и глаза. Мама. Она была везде, и это её сердце, оно крепило их к какой-то общей истории, и не было никакого страха и никакого испуга, они были продолжатели жизни, подхватывали собой поток жизни и несли его как факел, как это честь для меня.

Похоже на возвращение – Гюн возвращался к одному из своих начал. Как детство проходило, и оттопыривалась некая дверь, дверь оторопью пошла, ела темноту, горбушка света в проёме, и немногие могли бы сойти за своих, проходя через эту дверь, в основном они просто входили без всяких подозрений, и дверь оставалась открытой за ними, и они смотрели на неё, и все боялись повернуться туда, туда, где начиналось задверье… Но теперь они были с обратной стороны, какие-то одинокие мысли и разные ранимые головы. «Когда я плачу, я хочу, чтобы кто-то услышал, чтобы меня взяли на руки. Я буду плакать, пока меня не возьмут на руки, пока меня не прижмут к тёплой груди, пока мне не пошепчут в ухо, я буду плакать. Изорву себе всё горло, стану красным, замочу слезами комнату, но не успокоюсь, пока меня не возьмут. Не сдамся, даже если устану, даже если звуки закончатся, даже если ночь и все спят, и никого нет вокруг. Я буду ждать, пока они не придут, пока они не найдут меня...»

Сердцебиение длилось, и тихие голоса: что память достанет из себя?.. Как можно запастись этим небом, как небом запастись, и тут кто-нибудь говорит: я хотел запастись, но я не знал, куда мне идти и где это продают, и как мне его упакуют, и смогу ли я донести. Можно было заказать доставку, и я поискал там, немного неба – написал в поисковой строке, но на запрос никто не откликнулся, и надо было проживать целую жизнь, чтобы понять… (что) люди душевно голые. Как птицы бьются о небоскрёбы, где продолжается небо, так люди бьются о небоскрёбы; и доктор глаз, принявший музыку вместо лекарства, и тот, кто умер от гипотезы, – все они бились о небоскрёбы, мечтая о высоте. Или мечтая о путешествии – море. Как взрослые самцы кораблей плавали по дороге, ходили по дороге подростки, разгадывая коды стихов… Кто-то разыскал в сундуке вальс и кружился, другой был подвешен, третий – обречён, но это продолжало стучать – внешнее сердце, и только потом переходило куда-то выше, к голове… Где началась эта височная бойня? И кто победит.